tjorn: (Лето)
Оригинал взят у [livejournal.com profile] vardanna в Преображение глины
Я же обещала выложить интервью с Любой Грачевой! И как нельзя кстати, между прочим, - мы с ней говорили ровно о том, что отзывается все эти дни. Ну вот, например, о том, зачем сознательно "быть добрым", даже если сам ты не всегда белый и пушистый.

- Зрители часто называют твой стиль «добрым» и «сказочным»: на твоих картинах птицы вьют гнезда в волосах улыбчивых домовых, ласковые девочки встречаются с единорогами, тихо и нежно улыбаются ангелы, радуются жизни коты, ежи и мышата. Но в жизни ты совсем не девочка-колокольчик, витающая среди облаков и радуг, скорее, сильная женщина с явными лидерскими качествами. Почему ты выбрала именно эти темы?

- Мне было важно преобразить глину, найти связь между этим материалом и великими мифами, согласно которым глина была той первоосновой, из которой был создан весь мир. Эти мифы – о преобразовании материи силой творчества, одухотворения. Участвуя в этом мифе, художник сам становится Творцом. Глина сама по себе ведь, прямо скажем, похожа на какашки и грязь. Когда плотную красную глину мнешь в руках, а она, будучи пластичной, принимает в пальцах форму характерных «собачьих радостей», иной раз думаешь: наверное, со стороны это неприятно смотрится. И самым простым было бы следовать по тому пути, который подсказывает природная фактура глины: создавать «какашечное» искусство. Насколько мне легче было бы поставить в выставочном зале несколько тазов с замешанной глиной, раздеться догола, устроить перформанс, самой перемазаться с ног до головы и зрителей измазать! Минутное дело, и я уже современный художник-перформер. Или налепить абстрактные кучки, быстренько обжечь, и получившиеся «лепехи» объявить метафорой нашей сегодняшней жизни. Ценители актуального искусства, наверное, мне бы за это «творчество» еще и платили. Но миссия художника на земле – воссоздавать высший замысел по преображению хаоса и некрасоты в гармонию и красоту. И я хочу, чтобы похожая на грязь и нечистоты глина, пройдя через руки художника – мои руки – стала выражать самые важные идеи и чувства: любовь, тепло сочувствия, утешение, веру в чудо, надежду. Поэтому я дала себе слово, что всю жизнь буду делать только добрые работы.

P1060004 - копия

Дальше - о том, зачем Любе в ее работе капроновые чулки и почему она никогда заранее не знает, как будет выглядеть работа после обжига.
и Сирина-Алконоста-Гамаюна еще покажу )
tjorn: (Дара)
Much recent comment on Ukraine in the British press has been marked by a barely forgivable ignorance about its history and politics, an overhasty willingness to put the blame for all its troubles on Vladimir Putin, and an almost total inability to suggest practical ways of bringing effective Western influence to bear on a solution.
So perhaps we should start with a short history lesson.


Ukraine crisis: No wonder Vladimir Putin says Crimea is Russian.
Rodric Braithwaite

So perhaps we should start with a short history lesson. A thousand years ago Kiev was the capital of an Orthodox Christian state called Rus with links reaching as far west as England. But Rus was swept away by the Tatars in the 13th century, leaving only a few principalities in the north, including an obscure town deep in the forests, called Moscow.

What became known as Ukraine – a Slav phrase meaning “borderlands” – was regularly fought over by Tatars, Poles, Lithuanians, Russians, Turks, Swedes and Cossacks. One large chunk, including Kiev itself, joined Russia in the 17th century. Galicia in the west fell to the Austrians in the following century, but was taken by Poland after the First World War, when the rest of Ukraine joined the Soviet Federation. Churchill, Roosevelt and Stalin handed Galicia and its capital Lviv to Ukraine in 1945. All these changes were accompanied by much bloody fighting.

Ukraine’s Crimean peninsula followed a different but equally tumultuous path. The seat of a powerful and predatory Tatar state, it was conquered and settled by the Russians in the 18th century. Stalin deported its Tatar minority in 1944 because, he said, they had collaborated with the Germans. They were later allowed to return. Crimea only became part of Ukraine in 1954, when Khrushchev gave it to Kiev as a present.

Ukraine became an independent country for the first time since the Middle Ages when the Soviet Union collapsed in 1991. It had many of the requirements for success: an educated population, good links with the outside world and substantial industry, though its economy remained distorted by the Soviet legacy. But it was still divided, with an uncertain sense of nationhood. Today 77 per cent of the country’s population is Ukrainian. But 17 per cent is Russian, a third of the population speak Russian and many of these people have strong family ties with Russia. Only the Ukrainians from Galicia look unequivocally to the West.

Meanwhile, most Russians feel strong emotional links to Ukraine as the cradle of their civilisation. Even the most open minded feel its loss like an amputated limb.

Things started well enough. Russia and Ukraine negotiated a sensible agreement to allow the Russian Black Sea Fleet to remain in Crimea. With well-judged concessions, the Ukrainians assuaged the demands of Crimea’s Russian inhabitants for closer ties with the motherland. But the Ukrainians were unlucky in their country’s new leaders, most of whom were incompetent or worse. They failed to modernise the economy; corruption ran out of control. Then Putin arrived in 2000, ambitious to strengthen Russia’s influence with its neighbours. And the West began its ill-judged attempts to draw Ukraine into its orbit regardless of Russian sensitivities.

Despite his best efforts, both overt and covert, Putin has failed to shape Ukraine to his will. He got his puppet Yanukovych elected president in 2004, only to see him overthrown in an Orange Revolution supported by millions of dollars of Western money. The “democratic” leaders who then emerged proved incompetent as well as corrupt. Yanukovych was re-elected in a fair election in 2010, but was even more incompetent and corrupt. His forceful ejection at the height of the Winter Olympics in Sochi, intended to showcase a modern and powerful Russia, was a humiliation for Putin and an unintended consequence of his intrigues. He is a vindictive man who will want revenge.

Although he is also a cunning politician, he already looks incapable of calm calculation. His apparent threat – or intention – to use force in Crimea would up the stakes in ways whose consequences neither he nor anyone else can foresee.

He may of course believe that the West will be unable to find an adequate response, and he may not be wrong. Western policy towards Ukraine has had two inadequate parts. The first is respectable but merely rhetorical: Ukraine is entitled to decide its future for itself, and Russia has no legitimate claim to a voice. The second is a piece of old-fashioned geopolitics: Russia can never again become an imperial threat if Ukraine is incorporated into Nato and the European Union. This part of the policy is impractical to the point of irresponsibility. It ignores four things. The members of Nato and the EU have lost their appetite for further enlargement. Most Ukrainians do not want their country to join Nato, though they would be happy to join the EU. A majority want to remain on good terms with Russia.

Above all, the West does not have the instruments to impose its will. It has no intention of getting into a forceful confrontation with Russia. Lesser sanctions are available to it, both economic and political, but they will hardly be sufficient to deflect a determined Russia from its meddling.

The alternative is for the West to talk to the Russians and to whoever can speak with authority for Ukraine. So far the Americans have been ineffective on the sidelines, the British seem to have given up doing foreign policy altogether, and only the Germans, the Poles and the French have shown any capacity for action.

An eventual deal would doubtless have to include verifiable agreement by the West as well as the Russians to abandon meddling in Ukrainian affairs, a credible assurance that Nato will not try to recruit Ukraine and arrangements for the both the Russians and the West to prop up Ukraine’s disastrous economy. The sums involved are vast ($35bn has been mentioned). The task of ensuring that they are properly spent will be taxing in the extreme.

All that would involve much eating of words on all sides. It would enable the West to show that it can move beyond fine rhetoric about democracy to real deeds. It will be very hard to achieve. It may already be too late. But the alternatives are liable to be far worse.

Rodric Braithwaite was ambassador in Moscow in 1988-92. His last book was Afgantsy: The Russians in Afghanistan 1979-89
tjorn: (жизнь хороша)
Пародия прекрасна.:-)
И отдельно прекрасен её зачин.:-)))

Если вы хотите по-настоящему причинить боль своим родителям и у вас не хватает духу стать гомосексуалистом, вы можете, по меньшей мере, заняться литературой или искусством. Я не шучу. Искусство — не способ зарабатывать на жизнь. Но это очень человечный способ делать жизнь более переносимой. Когда вы занимаетесь искусством — не важно, хорошо получается или плохо, душа ваша растет. Пойте в ванной. Включайте радио и танцуйте. Рассказывайте истории. Пишите друг другу стихи, пусть даже и паршивые. Старайтесь, чтобы вышло как можно лучше. И вы будете сполна вознаграждены. Что-то будет вами создано.
Курт Воннегут
tjorn: (жизнь хороша)
В жанре "Ну, ведь МОГЕМ ЖЕ Ж!!!!":-)
Да, сразу: я в курсе, что это - "фасад", но... Олимпиада - это, всё ж таки, праздник. А когда вы приходите на праздник в некий дом и имеете перед собой роскошный стол, тут же начинать страстно-пристрастные выяснения "И почём икорка?!?!" и сколько часов в каких затейливых позах хозяйка сношалась с этим вот гусём-галантин... ну, как-то это pas comme il faut...можно и по лицу получить, знаете ли... этим самым галантином - от этой самой хозяйки.:-))))

Оригинал взят у [livejournal.com profile] fan_anapa в Про Сочи, Олимпиаду и настроение.
Привет всем! :)
Наконец мне удалось скрыться от всех собраться с мыслями, чтобы поделиться впечатлениями об увиденном в Сочи. Фото далеко не шедевр, потому как сделано в прямом смысле на ходу, но кое что рассмотреть можно.
Кому интересно - прошу в гости. :)

Как здорово, что все мы здесь!... )

И - отличный "допматериал", большое спасибо [livejournal.com profile] manu_f!:-)

Кому была нужна вся эта Олимпиада?
ЮРИЙ САПРЫКИН, СВЕТЛАНА РЕЙТЕР, ИЛЬЯ КРАСИЛЬЩИК, АЛЕКСАНДР БАУНОВ, ГЕЗИНЕ ДОРНБЛЮТ И МИХАИЛ РАТГАУЗ ПОГОВОРИЛИ О ТОМ, ЧТО ЭТО БЫЛО
tjorn: (Солнце ванов)
Посмотрела. Да, это - великий спектакль. И это - великая история. На все времена.
И - да, чрезвычайно злободневно.
И - да, я - на стороне Кориолана. Не потому, что - Том. А потому, что - Кориолан.
Я верю в СТРУКТУРИРОВАННУЮ демократию. А не "власть толпы", безмозглую и безответственную. Подробности - у Хайнлайна. Его, кстати, тоже многократно записывали в "фашисты".  Особенно - после Starship Troopers. Но я НЕ ВЕРЮ в гражданство, которое гражданин не оплачивает кровью. Своей кровью, существенная деталь.
Политические права — это не просто возможность поставить крестик в бюллетене для голосования, это ответственность, подтверждённая делом.
Поэтому я верю в Кориолана. И не верю в плебс.
Это не вопрос демократичности, это вопрос честности.
Собственно, всё.

И, кстати, о злободневности:
Россиянин, которого нет
Ольга Андреева — о том, как социологи пытались найти «типичного россиянина». Но не смогли


У нас в стране ПОЧТИ НЕТ граждан. И христиан, настоящих, "реально действующих", кстати, тоже - почти нет. Потому, что быть христианином - это тоже огромный квест, как и быть гражданином. А народ "живёт и дышит" не квестами, а мечтами о "счастье даром". При этом все понимают, что бездна между "как хорошо" и "как есть" огромна и ширится с каждым днём, но никаких "позывов" к прекращению этого положения в среднем по больнице не наблюдено. Люди НЕ МЕНЯЮТ свой мир САМИ к лучшему начиная с себя и своей "зоны ответственности". Они ждут, когда кто-то "создаст условия" быть честным, добрым, ответственным, достойным... в лучшем случае - "ищут Мессию" и "ответ на все вопросы" ГДЕ-ТО.
Начать поиск С СЕБЯ им не приходит в голову... так что - да, эта пьеса ОЧЕНЬ актуальна.
tjorn: (Лето)
Хотя - нет, конечно, просто он действительно "стоит упоминания".
Ну, и... и вот ещё один чудный британский парень с "внезапным взлётом к славе", которому припоминают его элитное образование тогда, когда хочется за что-то лягнуть, а по делу-то - не за что...:-)

Оригинал взят у [livejournal.com profile] gingerra в Том Хиддлстон: "Я просто недостаточно крутой…"
"Кориолан" - рецензия Майкла Биллингтона ("The Guardian"):
Динамичная, остроумная и интеллектуальная постановка, в которой Том Хиддлстон превосходно играет Кориолана. Постановка, заставляющая вас со вниманием отнестись к подобным шекспировским деталям - определённо хорошая постановка, и стоит того, чтобы посмотреть её трансляцию.
перевод
оригинал

Tom Hiddleston interview:"I’m just not cool enough..."
о фанатах:
У некоторых людей возникают навязчивые идеи, и они приписывают мне ответственность за то, что происходит в их жизни. Так и хочется им сказать: «Огромное вам спасибо за эти прекрасные слова, но я ничего такого не сделал». Я в каком-то смысле пытаюсь привести их в чувство разговорами. Но такова природа навязчивых идей. Я знаю немало актеров, которым приходилось иметь с ними дело.

Я вернулся после «Мстителей» и с тех пор живу здесь. Это мой дом. Но да, в Лондоне бывают проблемы. Я не хочу показаться заносчивым ублюдком, но иногда просто не хочется останавливаться и фотографироваться с кем-то. Очень странно знать, что тебя постят на Фейсбуке.


о жизни
Делай свою работу, получай от нее удовольствие, воспринимай ее всерьез, не воспринимай всерьез себя и не высовывайся! Никому не нужно знать ничего больше и, в каком-то смысле, они и не хотят больше ничего знать.

о фильме Джармуша "Выживут только любовники"
Настоящая любовь – вещь странная и переменчивая, но при этом постоянная. Эти герои – древние существа. Они живут долго, видели, как все растет и умирает. Ты продолжаешь разговоры, которые могли длится годами, даже веками. Мне это нравится.
перевод
оригинал
tjorn: (кто здесь?)
Режиссер – человек, пришедший с «жизненной войны»

Ежедневно на театральных площадках Петербурга играют десятки спектаклей, непохожих друг на друга. И в каждом из них отражается личность режиссера — создателя. О трудностях постановочного процесса, режиссерской профессии и сущности театрального искусства «Утру Петербурга» рассказал народный артист России, художественный руководитель Молодежного театра на Фонтанке Семен Спивак.

Семен Яковлевич, как нужно ставить классику сегодня: адаптировать к реалиям нашей современности или оставлять в неизменном виде?

Я считаю, нужно и жить, и работать без крайностей, поэтому не надо ставить классику XVII века так, как это делали в то время, но и не нужно пытаться поставить так, как будут играть в XXII веке. Самое важное, как художник чувствует ее сегодня. В любой классике, если она стала таковой, есть проблемы, касающиеся всех нас, и мастерство состоит в том, чтобы увидеть и показать их. Общих рецептов нет, как нет людей, похожих друг на друга. Это внутреннее содержание режиссера и труппы, которая ставит классическое произведение. Конечно, необходимо видеть и понимать то, что происходит вокруг тебя; попытка изолироваться — самая большая глупость, которая может быть в искусстве. Тогда спектакль превращается в музейный экспонат. Однако, если короли выходят в современных костюмах — это еще не показатель высокого качества спектакля. Излишнее внешнее осовременивание пьесы может свидетельствовать и о том, что суть произведения режиссера не слишком интересует. А ведь это самое главное. Конечно, проще переодеть артистов в модные одежды, и на первый взгляд покажется, что спектакль сделан. Но чуткий к искусству человек всегда отличит бриллиант от простой стекляшки.

По какому принципу вы выбираете произведения для постановок?

По очень простому. Режиссер должен читать пьесы, и если при чтении раздается некий внутренний душевный щелчок, значит, что-то в ней ему близко. Точно так же, как при встрече двоих на большом празднике, когда вокруг огромное количество мужчин и женщин, щелчок почему-то раздается именно напротив одной-единственной женщины. Нужно прислушиваться не к другим, а к себе, тогда многое можно понять.

Какой спектакль дался вам сложнее всего?

Каждый дается очень тяжело. Труднее всего — открыться перед другим человеком, донести до него проблемы, затронутые в пьесе, иначе они останутся на уровне литературы. Но театр не литературный вид искусства, а действенно-аналитический. Поэтому самое трудное — допустить до себя, заставить жить в тех обстоятельствах, которые отражены в пьесе.

Можно ли сказать, что сейчас театр переживает кризис или, наоборот, он находится на подъеме?

Великий итальянский режиссер Джорджо Стрелер еще в 1948 году в своей книге говорил: «Все пишут, что театр в кризисе». Я думаю, здоровая часть русского театра находится в здоровом поиске языка современного искусства, а больная часть — в нездоровом. Здоровым поиском я называю театр, который ищет свет, что-то положительное. Мне кажется, сегодня эти части находятся в балансе.

Истинные режиссеры вырастают из актерской среды или приходят с режиссерских факультетов?

Бывает и то, и другое. Вот, например, Олег Николаевич Ефремов вырос из артиста, стал замечательным режиссером и создателем театра «Современник», потом руководителем МХАТа. Другой пример — великий Товстоногов, который закончил режиссерский факультет. Разными путями люди приходят в режиссуру. Это одна из самых сложных профессий: огромные нагрузки, ответственность. В режиссуру приходят настоящие мужчины и женщины, склонные к мужскому анализу. Ведь режиссер должен быть аналитиком, прекрасно знать жизнь, видеть и понимать людей, быть художником-живописцем, балетмейстером, актером, психологом, философом…

А как же быть молодым начинающим режиссерам?

Лучше всего к режиссуре подходит замечательная русская пословица: «За одного битого двух небитых дают». Истинным мастером человек становится тогда, когда его побила жизнь. Причем, это неизбежно. Когда родители пытаются уберечь детей от всех бед, у них, как правило, ничего не получается, и чем больше ребенка кутают, тем больше он простужается. Вообще артист и художник не может быть приятным во всех отношениях, как писал Гоголь в «Мертвых душах». Это человек, пришедший с «жизненной войны» и, может быть, даже проигравший эту войну. Только тогда он начинает видеть людей. Если же видит только себя, режиссером и артистом стать не сможет. Артисты, любующиеся собой на сцене, просто не могут схватить что-то глубокое в роли. Зрителю они быстро надоедают. А тем более кто будет слушать режиссера, которому нечего сказать?

Каким вы видите развитие театра в будущем? Необходимо ли внедрение в театральный процесс современных технологий?

Театру уже несколько тысяч лет, и постоянно ему предрекают смерть. Особенно с появлением кино, телевидения, 3D-технологий. Но театр – искусство, когда человек со сцены живым голосом разговаривает с человеком в зале. Это общение артиста со зрителем ничем нельзя заменить. Конечно, мы тоже используем какие-то современные технологии, но некоторые театры делают на это основной упор. А ведь самое ценное в театральном искусстве — разговор двух человеческих душ без посредников.

Какие произведения готовятся к постановке в Молодежном театре на Фонтанке?

На днях состоится премьера спектакля по сложнейшей пьесе Федерико Гарсиа Лорки «Дом Бернарды Альбы», над которым работает молодой режиссер, артист нашего театра Евгений Титов, обучающийся в Венском театральном университете. Репетируется гениальная пьеса Виктора Гюго «Король забавляется», а также сказка Островского «Снегурочка». Они выйдут тогда, когда что-то начнет вырисовываться. Потому что планирование в искусстве — вещь бессмысленная. У каждого произведения свой срок.

Беседовала Анастасия Самуйлова
http://www.utrospb.ru/articles/38915/
tjorn: (Дара)
Словно маленький, глупый, невежественный и невоспитанный (СОВСЕМ "НЕ") мальчишка публично насрал под дверь старого, почтенного профессора, а когда его, вместо аплодисментов, взяли за ушко, с большим апломбом начал орать, что:
1. это - не я!
2. это вообще - не дерьмо, а элитный шоколад, ничего вы не понимаете!!!
Мерзко это всё до противоестественности. Настолько мерзко, что уже как-то паталогично. В психическом смысле.
Оригинал взят у [livejournal.com profile] irinakiu в Даниил Александрович Гранин: "Нам всегда не везло с министрами культуры"

12 февраля 2014 15:36 / Политика
Даниил Гранин ответил, что он думает о словах Владимира Мединского

Даниил Гранин в интервью "Новой" прокомментировал ситуацию с выступлением чиновника на радио "Эхо Москвы", в которой тот назвал "враньем" слова писателя о том, что в блокадном Ленинграде выпекали ромовые бабы и партийное руководство питалось иначе, чем простые горожане.

– Такие заявления министра происходят от невежества. Нам всегда не везло с министрами культуры. Культурой вообще нельзя руководить. Культуру надо понимать, надо нести в себе, – сказал Даниил Гранин, фронтовик, защитник блокадного Ленинграда, почетный гражданин Санкт-Петербурга.

Вчера депутат Петербургского ЗакСа Борис Вишневский потребовал у Мединского публично извиниться перед писателем. Слова министра имели широкий – негативный – резонанс. Вечером в тот же день пресс-служба Министерства культуры сообщила, что слова их начальника были "вырваны из контекста".

Это было больше похоже на попытку сохранить лицо. Потому что "контекст" в передаче выглядел так:

"Мединский: Мы должны не ерничать на тему пирожных, которых никогда не ел Жданов, это полная… Я исследовал эту тему, полная фантазия. Вот.

Ведущий: А как же дневники? А как же фотографии, которые Даниил Александрович Гранин опубликовал, этот цех ромовых баб?

Мединский: Это вранье. Значит, никаких фактов и доказательств этого нет".


Из "Новой газеты" -СПб
tjorn: (Ух ты!)
Оригинал взят у [livejournal.com profile] _good_evening_ в Дню Св.Валентина посвящается
Лучшая пара (по версии Time Out)






И эти люди запрещаются мне ковыряться в носу! (с)

tjorn: (петергоф)
Огромное спасибо за него [livejournal.com profile] bukvoedina и [livejournal.com profile] tec_tecky !
На англицком, но в гуглопереводе всё вполне читаемо. :-)

Pasternak refuses to accept any claim for the primacy of ideological systems. Avoiding any quest for the "essence" of modern terror, he prefers to observe its impact upon the lives of modest and de­cent people. Again and again he returns to what might be called the "organic" nature of experience, those autonomous human rhythms which, in his view, can alone provide a true basis for freedom. The Tolstoyan narrative structure takes on a new and dynamic character, embodying his belief that everything fund­amental in life remains inviolate, beyond the grasp of ideology or the state.
I do not mean to suggest that Paster­nak permits a facile spirituality to blind him to the power of circumstances. He knows how easy it is to debase and kill a man, how often and needlessly it has been done; some of his most poignant chapters register the sufferings of the Russian people during the past forty years. Yet he is driven by an almost instinctive need to cling to other possibilities, and he writes about ordin­ary experience with such affection and steadfastness that, even under the blows of accumulating historical crises, it takes on a halo of sanctity. Not the fanati­cism of the will, but existence as rooted in the natural world, seems to him the crux of things.
Boris Pasternak Lived In The Wrong Century

Irving Howe on the tragedy of our twentieth-century Tolstoy

by Irving Howe | February 10, 2014

Of Freedom and Contemplation
Irving Howe
September 8, 1958

Boris Pasternak was born 124 years ago on this day. In honor of his birthday, here is Irving Howe's appraisal of the unique genius of Pasternak's best-known work, Doctor Zhivago.

Doctor Zhivago, the novel which climaxes the career of the Russian poet Boris Pasternak, is a major work of fiction; but it is also—and for the moment, perhaps more important—a historic utterance. It is an act of testimony as crucial to our moral and intellectual life as the Hungarian revo­lution to our political life. It asks for, and deserves, the kind of response in which one's sense of the purely "liter­ary" becomes absorbed in a total atten­tion to the voice of the writer.

The book comes to us in extraordinary circumstances. A great Russian poet who maintains silence through years of terror and somehow, for reasons no one quite understands, survives the purges that destroy his most gifted colleagues; a manuscript sent by him to an Italian Communist publisher who decides to issue it despite strong pressures from his comrades; the dictatorship mean­while refusing to permit this book, surely the most distinguished Russian novel of our time, to appear in print—all this comprises the very stuff of his­tory, a reenactment of those rhythms of brutality and resistance which form the substance of the novel itself.

Doctor Zhivago opens in the first years of the century, spans the revo­lution, civil war and terror of the thirties, and ends with an epilogue in the mid-1940s. On a level far deeper than politics and with a strength and purity that must remove all doubts, it persuades us that the yearning for free­dom remains indestructible. Quietly and resolutely Pasternak speaks for the sanctity of human life, turning to those "eternal questions" which made the 19th Century Russian novel so magnificent and besides which the formulas of Russia's current masters seem so trivial.

The European novel has traditionally depended on some implicit norm of "the human." In our time, however, this norm has become so imperiled that the novel has had to assume the burdens of prophecy and jeremiad, raising an apocalyptic voice against the false apoca­lypse of total politics. Some of the most serious Western writers have turned impatiently from the task of represent­ing familiar experience and have tried, instead, to make the novel carry an un­precedented amount of speculative and philosophical weight. Sacrificing part of the traditional richness of the Euro­pean novel, they have kept searching for new, synoptic structures that would permit them to dramatize the modern split between historical event and per­sonal existence. As a result, their work has occasionally thinned out into para­bles concerning the nature and possi­bility of freedom.

But where certain Western novelists have wrenched their narrative structures in order to reach some "essence" of modern terror, Pasternak has adopted a quite different strategy. With apparent awareness of the symbolic meaning of his choice, he has turned back to the old-fashioned leisurely Tolstoyan novel. His aim is not to mimic its external amplitude, as do most Soviet writers, but to recapture its spirit of freedom and then bring this spirit to bear upon contemporary Russian life. Given the atmosphere in which Pasternak must live and work, this kind of a return to the Tolstoyan novel comes to seem a profoundly liberating act.

Pasternak refuses to accept any claim for the primacy of ideological systems. Avoiding any quest for the "essence" of modern terror, he prefers to observe its impact upon the lives of modest and de­cent people. Again and again he returns to what might be called the "organic" nature of experience, those autonomous human rhythms which, in his view, can alone provide a true basis for freedom. The Tolstoyan narrative structure takes on a new and dynamic character, embodying his belief that everything fund­amental in life remains inviolate, beyond the grasp of ideology or the state.

I do not mean to suggest that Paster­nak permits a facile spirituality to blind him to the power of circumstances. He knows how easy it is to debase and kill a man, how often and needlessly it has been done; some of his most poignant chapters register the sufferings of the Russian people during the past forty years. Yet he is driven by an almost instinctive need to cling to other possibilities, and he writes about ordin­ary experience with such affection and steadfastness that, even under the blows of accumulating historical crises, it takes on a halo of sanctity. Not the fanati­cism of the will, but existence as rooted in the natural world, seems to him the crux of things.

Yuri Zhivago, the central figure of the novel and in some ways Pasternak's alter ego, comes to this realization while still a young man. As he is driven from the battlefields of the First World War to revolutionary Moscow to partisan fighting in Siberia, and then back again to Moscow, Zhivago tries to keep hold of a few realities: nature, art, the life of contemplation. No matter how des­perate the moment may be, he feels that the preservation of his inner identity is still possible if he can watch a cow grazing in the fields, read Pushkin's poems and speak freely to himself in the journal he intermittently keeps.

It is this effort to preserve the per­sonal basis of reality which forms the main stress of Zhivago's experience—an effort always secured in a radiantly intense feeling for nature. One of the loveliest episodes in the novel occurs when Zhivago and his family, to avoid starvation during the civil war, decide to leave Moscow. They take a long journey eastward, and at one point their train becomes stalled in drifts of snow. For three days the passengers work in the open, helping to clear the tracks. A light of joy comes over them, a feel­ing of gratification for this gift: "The days were clear and frosty, and the shifts were short because there were not enough shovels. It was sheer pleasure."

Somewhat earlier in the book Zhivago reflects upon his life while traveling homeward from the First World War:

The novel begins with a series of clipped vignettes of pre-revolutionary Russia, apparently meant to suggest a Tolstoyan breadth and luxuriousness of treatment. A few of these vignettes seem hurried and schematic in effect, but many of them are brilliantly evocative, quick and sharp glimpses of another Russia.

But which Russia: the Russia of the Czars or of War and Peace? The country Pasternak remembers from his youth or the marvelous landscape of Tolstoy's imagination? The alternative, of course, is a false one, and I raise it merely to indicate the presence of a real problem. For in the mind of a writer like Pasternak, historical reality and literary herit­age must by now be inseparable: the old Russia is the Russia both of the Czars and of Tolstoy. And as he recreates it stroke by stroke, Pasternak seems intent upon suggesting that no matter what attitude one takes toward the past, it cannot be understood in terms of imposed political cliches.

He is, in any case, rigorously objective in his treatment. He portrays both a vibrant Christmas party among the lib­eral intelligentsia and a bitter strike among railroad workers; he focuses upon moments of free discussion and spontaneous talk such as would make some contemporary Russian readers feel envious and then upon moments of gross inhumanity that would make them think it pointless even to consider turning back the wheel of history. Pas­ternak accepts the unavoidability, per­haps even the legitimacy of the revo­lution, and he evokes the past not to indulge in nostalgia but to insist upon the continuity of human life.

Once, however, the narrative reaches the Bolshevik revolution, the Tolstoyan richness and complexity promised at the beginning are not fully realized. Partly this is due to Pasternak's inex­perience as a novelist: he burdens him­self with more preparations than he needs and throughout the book one is aware of occasional brave efforts to tie loose ends together.

But mainly the trouble is due to a crucial difference between Tolstoy's and Pasternak's situations. Soaring to an incomparable zest and vitality, Tolstoy could break past the social limits of his world—a world neither wholly free nor, like Pasternak's, wholly unfree—and communicate the sheer delight of con­sciousness. Pasternak also desires joy as a token of man's gratitude for ex­istence; his characters reach for it eager­ly and pathetically; but the Russia of his novel is too grey, too grim for a prolonged release of the Tolstoyan ethos. As a writer of the highest in­telligence, Pasternak must have known this; and it is at least possible he also realized that the very difficulties he would encounter in adapting the Tols­toyan novel to contemporary Russia would help reveal both the direction of his yearning and the constrictions of reality.

It is Pasternak's capacity for holding in balance these two elements—the direction of his yearning and the con­strictions of reality—that accounts for the poise and strength of the novel. Like most great Russian writers, he has the gift for making ideas seem a natural part of human experience, though what matters in this novel is not a Dostoev­skian clash of ideology and dialectic but Zhivago’s sustained effort, amount­ing to a kind of heroism, to preserve his capacity for the life of contem­plation.

Zhivago’s ideas, it seems fair to assume, are in large measure Pasternak's, and as they emerge in the book, subtly modulated by the movement of portrayed events, it becomes clear that the central point of view can be described as a kind of Primitive Christianity, profoundly heterodox and utterly alien to all dogmas and institutions. I would agree with the remark of Mr. Max Hay­ward, Pasternak's English translator, that Zhivago's Christianity "would be acceptable to many agnostics." Accept­able not merely because of its ethical purity but because it demands to be understood as a historically-determined response to the airless world of Soviet conformity. In such a world the idea of Christ—even more so, the image of Christ facing his death alone—must take on implications quite different from those it usually has in the West. Zhivago's uncle, his intellectual guide, suggests these in an early passage:

Together with this version of Christianity, Zhivago soon develops a per­sonal attitude toward Marxism—an atti­tude, I should say, much more complex than is likely to be noted by American reviewers seeking points for the Cold War. Zhivago cannot help but honor the early Bolsheviks, if only because they did give themselves to "the idea of life as sacrifice." His enthusiasm for the revolution dies quickly, but even then he does not condemn it. He is more severe: he judges it.

Unavoidably Zhivago also absorbs some elements of the Marxist political outlook, though he never accepts its claims for the primacy of politics. In­deed, his rejection of Marxism is not es­sentially a political one. He rejects it because he comes to despise the arro­gance of the totalitarian "vanguard," its manipulative view of man, in short, its contempt for the second "basic ideal of modern man . . . the ideal of free per­sonality":

Still more withering is Zhivago's judg­ment of the Soviet intelligentsia:

Such statements are plain enough, and their significance can hardly be lost upon the powers in Moscow; but it must quickly be added that in the context of the novel they are much less abrupt and declamatory than they seem in isolation. Pasternak is so sensitive toward his own characters, so free from any intention to flourish ideologies, that the novel is never in danger of becoming a mere tract. The spectacle of Zhivago trying to reflect upon the catastrophe of his time is always more interesting than the sub­stance of his reflections. His ideas are neither original nor beyond dispute, but as he experiences them and struggles to articulate them, they take on an enormous dignity and power. If ever a man may be said to have earned his ideas, it is Yurii Zhivago.

Zhivago's opinions reflect the direc­tion of Pasternak's yearning, the long-suppressed bias of his mind; but there is, in the novel itself, more than enough counter-weight of objective presentation. Pasternak is extremely skillful at making us aware of vast historical forces rum­bling behind the lives of his central fig­ures. The Bolshevik revolution is never pictured frontally, but a series of inci­dents, some of them no more than a page or two in length, keep the sense of catas­trophe and upheaval constantly before us—Zhivago fumbling to light an old stove during an icy Moscow winter while in the nearby streets men are shooting at each other, a callow young Menshevik "heartening" Russian troops with demo­cratic rhetoric and meeting an ungainly death as his reward, a veteran Social Revolutionary pouring bile over the Communist leaders, a partisan com­mander in Siberia fighting desperately against the White armies. And as Zhiva­go finds himself caught up by social cur­rents too strong for any man to resist, we remember once again Tolstoy's con­cern with the relationship between his­torical event and personal life.

Once Pasternak reaches the revolu­tionary period, the novel becomes a kind of spiritual biography, still rich in social references but primarily the record of a mind struggling for survival. What now matters most is the personal fate of Zhivago and his relationships with two other characters, Lara, the woman who is to be the love of his life, and Strelni­kov, a partisan leader who exemplifies all of the ruthless revolutionary will that Zhivago lacks.

Zhivago himself may be seen as rep­resentative of those Russian intellectuals who accepted the revolution but were never absorbed into the Communist apparatus. That he is both a skillful doctor and a sensitive poet strengthens one's impression that Pasternak means him to be something more than an individual figure. He speaks for those writers, art­ists and scientists who have been con­signed to a state of permanent inferiority because they do not belong to the "van­guard" party. His sufferings are their sufferings, and his gradual estrangement from the regime, an estrangement that has little to do with politics, may well be shared by at least some of them. Zhivago embodies that which, in Paster­nak's view, man is forbidden to give to the state.

Mr. Hayward reports that Pasternak has apparently referred to Turgenev's Rudin as a distant literary ancestor of Zhivago. Any such remark by a writer like Pasternak has its obvious fascination and one would like very much to know exactly what he had in mind; but my own impression, for what it may be worth, is that the differences between the two characters are more striking than the similarities. Rudin, the man of the 1840's, is a figure of shapeless enthus­iasms that fail to congeal into specific convictions; he is the classical example of the man who cannot realize in action the vaguely revolutionary ideas that fire his mind. Zhivago, by contrast, is a man rarely given to large public enthusiasms; he fails to achieve his ends not because he is inherently weak but because the conditions of life are simply too much for him. Yet, unlike Rudin, he has a genuine "gift for life," and despite the repeated collapse of his enterprises he brings a sense of purpose and exaltation to the lives of those who are closest to him. There is a key passage in his jour­nal which would probably have struck Rudin as the essence of philistinism but which takes on an entirely different cast in 20th Century Russia:

There is undoubtedly a side of Pasternak, perhaps the dominant side, which shares in these sentiments; but it is a tribute to his utter freedom from literary vanity that he remorselessly shows how Zhivago's quest for "a quiet life" leads to repeated failures and catastrophes. For Zhivago's desire for "a big bowl of cab­bage soup" indicates—to twist a sardonic phrase of Trotsky's — that he did not choose the right century in which to be born.

The novel reaches a climax of exalta­tion with a section of some twenty pages that seem to me one of the greatest pieces of imaginative prose written in our time. Zhivago and Lara, who have been living in a Siberian town during the period of War Communism, begin to sense that their arrest is imminent: not because they speak any words of sedition (Zhivago has, in fact, recently returned from a period of enforced service as doc­tor to a band of Red partisans) but simply because they ignore the slogans of the moment and choose their own path in life. They decide to run off to Varykino, an abandoned farm, where they may find a few moments of free­dom and peace. Zhivago speaks:

From this point on, the prose soars to a severe and tragic gravity; every de­tail of life takes on the tokens of sanc­tity; and while reading these pages, one feels that one is witnessing a terrible apocalypse. Begun as a portrait of Rus­sia, the novel ends as a love story told with the force and purity of the greatest Russian fiction; yet its dependence upon the sense of history remains decisive to the very last page.

Through a ruse Zhivago persuades Lara to escape, and then he returns to Moscow. He falls into shabbiness, illness and long periods of lassitude; he dies obscurely, from a heart attack on the streets of Moscow. Lara's fate is given in a fierce, laconic paragraph:

Like the best contemporary writers in the West, Pasternak rests his final hope on the idea that a good life constitutes a decisive example. People remember Zhivago. His half-brother, a mysterious power in the regime who ends as a general in the war, has always helped Zhivago in the past; now he gathers up Zhivago's poems and prints them; appa­rently he is meant to suggest a hope that there remain a few men at the top of the Russian hierarchy who are accessible to moral claims. Other old friends, meeting at a time when "the relief and freedom expected at the end of the war" had not come but when "the portents of freedom filled the air," find that "this freedom of the soul was already there, as if that very evening the future had tangibly moved into the streets below them."

So the book ends—a book of truth and courage and beauty, a work of art toward which one's final response is nothing less than a feeling of reverence.

http://www.newrepublic.com/article/116555/boris-pasternaks-birthday


И - да, с точки зрения Троцкого, Живаго (и сам Пастернак) живут не в том веке. Потому, что "троцкие" всегда уверены, что век  сей - их, а в ИХ веке Живаго и Пастернак - "не те" и "не в том" по определению.
Вот только фокус в том, что всё, на самом деле - наоборот. Живаго и Пастернак - ВСЕГДА в ТОМ веке. Какой бы он ни был по счёту. А вот Троцкий - как повезёт. С ледорубом и мировой революцией.

(Хмыкнула и пошла заливать роман в читалку).
tjorn: (кто здесь?)
Оригинал взят у [livejournal.com profile] kniazenok в Бенедикт Камбербэтч: «Шерлок не должен быть тем, с кем вам комфортно»
Детектив – «опасный», с «темной стороной», говорит актер – особенно когда его побеждают.


У Шерлока были поцелуи и объятья, уменьшительные имена и даже забавы в ванной в течение последней серии третьего сезона. Но фанаты, которые красочно воображают отношения детектива с его новоявленной девушкой Джанин, несомненно ошибаются, говорит Бенедикт Камбербэтч.

«Он не должен быть тем, с кем вам будет комфортно, - предупредил Камбербэтч преданную аудиторию. – Вы можете чувствовать, что нуждаетесь в его компании, но должны знать, как он опасен.»

Эта опасная черта была практически очевидной в конце этого эпизода, «Его последний обет», когда с виду непобиваемый детектив застрелил своего врага Чарлза Огастеса Магнуссена после своего интеллектуального поражения.

Камбербэтч признает, что его герой был вынужден к таким радикальным действиям, чтобы защитить своего друга Джона, который зависел от милости Магнуссена, но также замечает, что это ситуация, которая выливается из собственных неудач детектива – Шерлок был побежден.

«Он проигрывает, вот что происходит, и поэтому он совершает ужасные вещи, - говорит Камбербэтч. – Это форма самопожертвования, но это всё потому, что его переиграли. И я правда хотел сделать это – я хотел, чтобы он сделал что-то по настоящему непростительное, в некотором смысле, и [показать], что это его ответственность, а не внешние обстоятельства [которые вызвали это]. У него не осталось выбора, потому что он сам загнал себя в угол.»

Камбербэтч говорит, что ему было интересно изучить злодейскую сторону Шерлока, и он всегда знал, что она существует.

«Я рад привнесению темной стороны, потому что она всегда есть в характере», - говорит он, также показывая, что достаточно глубоко осмыслил то, как Шерлок убил бы человека, которого по-настоящему презирал.

«Я был захвачен эпизодом, я думаю, что он был фантастичным, - сказал Камбербэтч. – Я представлял себе другие способы, какими бы я хотел его убить…»

источник )
tjorn: (кто здесь?)
ВЕДОМОСТИ

Элементарно, Бильбо

Как сыграть рептилию, за что люди любят Шерлока Холмса и почему легко быть Франкенштейном, рассказывает Бенедикт Камбербэтч

На экраны выходит вторая часть эпопеи Питера Джексона «Хоббит» — «Пустошь Смауга».
Читать целиком


Элементарно, Бильбо
Антон Долин 13.12.203 Ведомости

На экраны выходит вторая часть эпопеи Питера Джексона «Хоббит» — «Пустошь Смауга». Выдержанная в еще более мрачных тонах, чем предыдущая серия, картина рассказывает о путешествии хоббита Бильбо Бэггинса и тринадцати гномов в самое сердце тьмы — сквозь Лихолесье, где живут гигантские пауки и враждебные лесные эльфы, через Озерный город к Одинокой горе, где над сокровищем чахнет последний дракон Средиземья, древний Смауг. Среди актеров, присоединившихся к съемочной группе в этой серии, любимец публики Бенедикт Камбербэтч. Он озвучил двух важнейших злодеев: самого дракона и темного мага Некроманта, в противостояние с которым вступает волшебник Гэндальф. Встретившись с британским артистом в Берлине перед европейской премьерой «Хоббита 2», обозреватель «Пятницы» с удивлением узнал, что это роль, о которой актер мечтал с детства.

— Каково это — играть двух важнейших персонажей и не присутствовать на экране? Было в этом что-то освобождающее?

— Да, вы точно определили! Именно освобождающее. А то все спрашивают: «На фига ты согласился, тебя же никто не увидит?» Но если бы вы знали, как это здорово — motion capture. Словами не описать. Столько свободы, столько возможностей экспериментировать над собой. Многие привычные ограничения снимаются. А потом — хлоп! — я смотрю на экран и узнаю свои черты и мимику в морде дракона. Не так, как Энди Серкис, который действительно запросто узнается в Голлуме, но все-таки я вижу себя. Потрясающе!

— Вы что, правда узнаете свои черты в драконе Смауге?

— Честное слово. У меня, кроме записи голоса, было две сессии motion capture. В первой работа шла только над телом, а во второй техники ловили мою мимику. И я ее узнаю. Я поделился этим со съемочной группой, но их это не удивило. Они понимают, что создать кого-то на компьютере очень трудно, почти невозможно: актер должен поделиться с виртуальным созданием своей харизмой, своей личностью. Я был счастлив это сделать. Ведь я дал Смаугу его характер. Согласитесь, в книге Толкина он не просто говорящий дракон — а личность, весьма яркая, ни на кого не похожая. Я помнил об этом с детства. И уже тогда подумывал об этой роли.

— Каким образом?

— Мой папа тоже актер — и непревзойденный мастер озвучивания. В детстве он читал мне «Хоббита», и это осталось одним из самых ярких воспоминаний. Особенно мне нравилось, как смешно он читает за Голлума и каким страшным у него получается дракон Смауг. Не исключаю, что именно это определило мое стремление стать профессиональным актером — как и любовь к английской литературе, которая началась именно с «Хоббита». Когда я проходил пробы у Питера Джексона, постоянно вспоминал об этом.

— То есть для вас это — не проходная работа?

— Конечно. Готовясь к роли, я ходил в зоопарк и часами наблюдал за движениями рептилий, старался представить то, как они живут и чувствуют. Не знаю, правда, помогло ли это в конечном счете. Но процесс работы над фильмом был настоящим наслаждением. Не так уж это долго длилось, но кайф — непередаваемый.

— Вы готовились практически по Станиславскому, а главный диалог — с Бильбо Бэггинсом, которого играл ваш друг и партнер по сериалу «Шерлок» Мартин Фримен, — записывали в одиночку! Ведь вы с ним на съемочной площадке так и не встретились?

— Ну, нашелся другой человек, который читал текст Мартина, так что это был все-таки диалог. Нелегко, конечно, но Мартину было труднее. Ему надо было играть с воображаемым драконом — не только произносить реплики, но и смотреть в пустоту, где потом, усилиями компьютерщиков, должен был нарисоваться Смауг. А я мог смотреть в любую сторону — motion capture дает свободу движений и действий. Все остальное — воображение. Которое, кстати, в любом случае необходимо актеру, в каком бы жанре тот ни выступал. Разумеется, я был бы рад, если бы на площадке присутствовал Мартин. Мы привыкли играть вместе, было бы классно встретиться и в «Хоббите». Я вообще обожаю Мартина и уважаю его, но человеческая реальность была на этих съемках чем-то лишним. Все, что нам пришлось вообразить, было настолько нечеловеческим, гигантским и фантастическим, что наличие живого актера в студии могло бы нарушить это ощущение.

— Вы в последние годы играете злодея за злодеем. Хан в «Стартреке», Некромант и Смауг в «Хоббите», даже рабовладелец в фильме «12 лет рабства» и Джулиан Ассанж в «Пятой власти». Неуже­ли случайность?

— А давайте уж называть вещи своими именами. Все спрашивают: «Некромант? Это кто такой?» На самом-то деле, думаю, многие догадались: я играю Саурона. И это по-настоящему круто! Я недавно пересматривал «Властелина колец» и все время думал, что вот это страшное воплощение зла — я. Приятная мысль, не скрою. Не секрет, что у злодеев лучшие реплики и лучшие сцены. Хотя моя актерская задача — не замыкаться в заданных амплуа. Вот мой герой в картине «12 лет рабства»: согласитесь, он же лучший из худших!

— Но все равно негодяй.

— Да, но он искренне считает себя хорошим человеком, старается вести себя с рабами гуманно. Разумеется, при этом он настоящий моральный урод: читает Библию, а сам забывает, что Бог создал людей равными. Но мне особенно нравится в этом фильме, что режиссер Стив Маккуин способен разглядеть разностороннюю личность даже в таком омерзительном субъекте, как персонаж Майкла Фассбендера. Пусть в его глазах чернокожие рабы — животные, но в одно из таких животных он влюблен, и это его мучает. В общем, я очень высоко ценю работу в этом фильме. Ненавижу видеть мир черно-белым: скажем, Хан из «Стартрека» мне тоже интересен и по-своему близок. У него есть цель в жизни, ради ее достижения он готов пожертвовать многим, в том числе — собой. Это вызывает по меньшей мере уважение, а может, даже и симпатию. К слову, и «Хоббит» мне близок тем, что даже главный положительный герой — Бильбо — далеко не святой. Его пристрастие к кольцу — настоящая зависимость. А гномы? По большому счету, они отличаются от Смауга только тем, что он отобрал у них сокровища, а так в смысле алчности они дракону могут дать фору. Мир так устроен: сложно. Не бывает положительных или отрицательных персонажей.

— Поэтому вам удалось так органично сыграть в спектакле Дэнни Бойла «Франкенштейн» две противоположные роли — доктора Виктора Франкенштейна и его Чудовище?

— Именно. Эта неоднозначность была для меня самым привлекательным и сложным в работе над постановкой. Я проходил пробы у Питера Джексона до премьеры «Франкенштейна», но получил роль уже после нее. Думаю, моя работа на сцене помогла, хотя Питеру, разумеется, виднее. Я имею в виду, что двойственность заложена в характере страдающего, уязвимого, но при этом довольно страшного Монстра — и это же можно почувствовать в драконе Смауге.

— Как вообще проходило прослушивание? Вас не сразу взяли?

— Я послал Питеру Джексону запись. Мы не говорили о том, какую роль я буду играть. Я искренне надеялся и мечтал, что это будет дракон, но не решался об этом попросить. А когда отважился, уже при личной встрече, у него в глазах увидел облегчение: он тоже хотел меня именно на эту роль! Просто еще не знал, буду ли я играть или только озвучивать Смауга. А в итоге сделал и то и другое. До сих пор не верю в свою удачу.

— Как вы готовитесь к ролям выдуманных существ и к ролям реальных людей — Стивена Хокинга или Джулиана Ассанжа?

— Абсолютно по-разному. Я был поражен, когда Ассанж, которому фильм не понравился, говорил о моем с ним сходстве. Приглядитесь: ничего общего! Скорее уж Питер Сарсгаард чем-то напоминает Ассанжа, чем я. Я по-другому двигаюсь и говорю, черты лица у меня тоже непохожие. В таких случаях речь идет о внешнем преображении, которое — я верю в это — преображает и дух, и характер. По меньшей мере на некоторое время. А в случае выдуманных персонажей я позволяю себе самые безответственные фантазии.

— Шерлок для вас — человек, который мог бы существовать в реальности? Или это миф?

— Шерлок реален. Во всяком случае, реалистичен. Именно это делает его героем. Он не супермен и не волшебник, и в этом его сила. Как персонажа, я имею в виду. Он отличается от остальных и страдает от этого: он — блестящий ум, но этот блеск дается ужасной ценой. Шерлок уязвим и небезупречен, иначе он не был бы настолько привлекательным.

— Вообще странно: Холмс в исполнении Роберта Дауни-младшего — настоящий мачо, и понятно, за что его любят женщины. А ваш персонаж — будем честны — фрик, но его любят еще сильнее. Почему?

— Шерлок обладает такой целеустремленностью, что каждый чувствует себя спокойнее, если знает, что этот безумец — на его стороне. Любовь к Шерлоку — как любовь к игре с огнем. Поэтому она неистребима. Я часто с этим сталкиваюсь: меня даже просят на интервью «сказать что-нибудь как Шерлок». Ребята, вы чего? С ума сошли? Я — не он, я и не смог бы стать таким, как бы ни старался. Слава Богу, я другой. Но именно это помогает мне понять природу его привлекательности. Люди… как бы сказать? Они верят в Шерлока, вот правильное слово! А еще жалеют его: он такой одинокий, сломленный, в глубине души несчастный. Вроде бы. Ха, встретили бы они его в реальной жизни! Шерлок одержимый, он собственник, он способен разрушить каждого, кто его полюбит, тот и опомниться не успеет. При этом он, конечно, очаровашка и харизматик, не попасть под его обаяние невозможно.

— Как вы справляетесь с его популярностью?

— Сразу после съемок меняю прическу. И стараюсь одеваться как-нибудь иначе, чем он. Слава Шерлока — тяжелый крест, но мое терпение еще не кончилось. Надолго ли меня хватит, другой вопрос. Но знаете что? Я это предвидел. Уже прочитав сценарий, я сказал себе, что этого персонажа ждет большая слава. Фильм мог оказаться хорошим или плохим, это другой вопрос, а вот сам Шерлок был обречен на успех. Именно поэтому я чувствовал, что необходимо кем-то его уравновесить. Кем-то более нормальным. Меня уже утвердили, а Мартин Фримен только проходил пробы, и я буквально умолял продюсеров взять его: с ним я чувствовал себя спокойнее. Не говоря о том, как многому я у Мартина научился. С тех пор стараюсь не задаваться, играть как можно более разных персонажей и не приклеиваться ни к одному из них. Зрители, правда, все равно ухитряются найти параллели между Джулианом Ассанжем и Ханом, и это ставит меня в тупик: я всего лишь сыграл обоих, больше у них нет ничего общего. В каждом из нас заложен потенциал для того, чтобы быть в один момент пятилетним ребенком, а час спустя — восьмидесятилетним стариком. И я пытаюсь по мере сил этот потенциал раскрыть.

Досье:

1976

19 июля родился в Лондоне.

2004

Первая главная роль — в байопике «Хокинг», номинация на BAFTA.

2010

Начало съемок в роли Шерлока Холмса в сериале BBC «Шерлок».

2011

Премьера спектакля «Франкенштейн» по произведению Мэри Шелли, за эту работу актер получил премию Лоуренса Оливье.

2013

Сыграл роль Джулиана Ассанжа в фильме «Пятая власть», посвященном созданию WikiLeaks.



Читайте далее: http://www.vedomosti.ru/friday/article/2013/12/13/35001#ixzz2nKun6T5n

И - да.:-)
Мир так устроен: сложно.
;-)
tjorn: (кто здесь?)
Особенно - от того, что "сам нэ хочу, да-а-а-а", но... но именно это я ощущаю сейчас в "окружающей среде". На своём, скромном,уровне, но - ощущаю. В полной мере.

Оригинал взят у [livejournal.com profile] banshur69в Окно в Париж

С конца 80-х я испытал весьма странное чувство: открывается некое космическое окно, Россия выходит в мир и получает шанс сделать нечто сверхъестественное, подобно легендарным деяниям 60-х. Когда в 1992 году вышел фильм "Окно в Париж", где прозвучала та же идея, я не был удивлен и комедией фильм не признал. Скажу больше: все время с 89-го года я был одержим идеей путешествий и дружб, лихорадочно дружил и быстро ездил по миру. Точно так же быстро я работал в науке. Когда меня спрашивали, зачем так быстро, ответ всегда был один: "Боюсь, что окно закроется". Меня не понимали, думали, что оно открылось навсегда...


Read more... )

И о том же, просто - с другой точки обозрения - Герман-младший.

06 декабря 2013, 17:40
Игорь Шнуренко news@dp.ru
Адрес материала: http://www.dp.ru/102tc6/

Алексей Герман: "Все в истерике, все переругались"

Режиссер Алексей Герман закончил картину своего отца "Трудно быть богом" и представил ее на фестивале в Риме. Вернувшись из Италии, он рассказал dp.ruоб угасающих культурах и разнице между фильмами Германа–старшего и Германа–младшего.
Алексей, недавно покончил с собой итальянский мэтр кино Карло Лидзани. Среди причин называют невостребованность мастера, его пессимизм в отношении перспектив кинематографа. А вы пессимист в том, что касается перспектив культуры?

— Сегодня Италия не играет никакой роли в развитии кинематографии, хотя еще 20 лет назад это было совсем не так, и многие из прежних деятелей кино еще живы. Она в этом плане похожа на нас. Можно провести параллели между угасающими культурами. Любая растущая культура живет экспансией, она развивается, расползается. Любая умирающая культура отступает и теряет позиции, в том числе языковые. Русская литература 120, 130, 140 лет назад была известна всему миру, 100 лет назад все знали нашу живопись. Филонов, Малевич, Кандинский предопределили развитие мирового искусства, а сейчас? Для угасающей культуры очень сложно в какой–то момент просто брать силы, чтобы что–то делать. В России, на мой взгляд, и не только в России, ничего никому не нужно. Хороший театр еще как–то нужен, потому что это модно. А хорошее кино — в понимании Балаяна, в понимании Киры Муратовой — никому не нужно. Нравится нам это или не нравится, культура — это в том числе вещь утилитарная, культура формует некое пространство мысли, пространство диалога и, собственно говоря, выполняет важную социальную функцию. Она создает пространство и по ту сторону, организует жизнь. Посмотрите: в 1960–е годы одновременно был взлет и науки, и культуры! Это взаимосвязанные вещи. Нам почему–то все приводят в пример Америку, где якобы все коммерциализировано, где только деньги. Это на самом деле не так: в Америке огромное количество театров, выходит огромное количество книг, много художественных галерей. В Америке довольно независимый кинематограф, который отличается от нашего так же, как американцы отличаются от нас. При этом в Америке 10 млн человек, которые связаны с наукой, с технологиями. А сколько у нас театров? Какие у нас тиражи книг? При этом все технологии у нас американские и культура американская, по большому счету. Когда ты об этом говоришь, на тебя сочувственно смотрят, как будто ты ничего не понимаешь. Ты пытаешься что–то сделать не для того, чтобы заработать денег, и не для славы. Ты пытаешься говорить в сложной художественной форме, говорить важные вещи для поколения, для развития языка, важные для людей, которые это посмотрят. Это кино востребовано, но ты наталкиваешься на стенку, которую должен прошибать.

Встает вопрос: а зачем ты этим занимаешься? Зачем ты годами терпишь довольно унизительные встречи? Зачем ты ходишь на корпоративы, на которые за 1 день тратятся бюджеты целых театров? Тебя кормят обедами, а потом говорят: помочь мы можем, мы вас очень уважаем, не хотите водку нашу порекламировать? А за то время, пока я мучаюсь с проектами, я с удивлением и завистью наблюдаю людей, которые организуют какие–то шарашкины конторы с невероятными бюджетами.

К сожалению, у культуры нет аргументации. Аргументация культуры — она неконкретна, сиюминутна и абстрактна. Зачем был нужен роман "Братья Карамазовы" — для тиража? А кто знает, был тираж или нет? Допустим, приходит сегодня Тарковский и говорит, что хочет снять "Андрея Рублева" или "Солярис". Его спросят: хорошо, инопланетяне там будут? Нет? А кто будет смотреть тогда, если инопланетян не будет?

Но вот после вашего фильма "Бумажный солдат" выходишь из зала с полным ощущением того, что человеческая деятельность совершенно бессмысленна. А если так, почему бы просто не развлекаться?

— Это немного не так, я считаю. Ну, а какое ощущение должно остаться после "Дяди Вани" Чехова? Какое ощущение от "Чайки"? Мне кажется, это глупость, "Бумажный солдат" вовсе не безысходный. Смысл художественного произведения не в том, что человек должен немедленно идти покупать отечественное. Смысл произведения в том, что с ним вступаешь в диалог, что оно создает некое пространство дискуссии. "Бумажный солдат" — это точное предсказание будущего интеллигентского ощущения. Когда "Бумажный солдат" вышел, основная ко мне претензия состояла в том, что там разговаривают о том, что должен делать русский интеллигент, должен он служить государству или не должен, какова его роль. Писали, почему, откуда такие высокопарности? Прошло 3–4 года, и все эти высокопарности начала интеллигенция повторять, стала задавать ровно те же вопросы, поднимать те же темы разговоров кухонных, в данном случае уже кофейных, клубных. Сегодня говорится все то же самое, что говорится в "Бумажном солдате"! Если вы посмотрите финал этого фильма, он точнейшим образом говорит, что происходит сейчас. Год назад бегали все на митинги, мои товарищи говорили: вперед, вперед! А что вперед? Не будет вперед… Финал "Бумажного солдата" про то, как все рассорились, про то, как все единение распалось, про то, как один уезжает, другой говорит только о покупках, едет в посольство работать, третий жену поменял, женился на молодой бабе и так далее… Помните, там еще запускают белые шарфы? Похожие на белые ленты, словно мы что–то предсказали. Фильм был про то, что вся эта компания держалась на вот этом сумасшедшем докторе, который чего–то хотел сделать для своей страны, который сквозь сомнения, сквозь страх, до последнего хотел, чтобы эта ракета взлетела и дальше началась новая, светлая, замечательная жизнь. Когда ушел этот идеалист, все и посыпалось, поэтому этот фильм о крушении идеалов. Для меня эта картина в достаточной степени эмоциональная история, мне было важно проговорить какие–то вещи.

Но почему бы не перенести всю эту ситуацию в наши дни? Получается, что можно изображать условное советское прошлое, уходить в какие–то фантастические миры, а фильмы о современности — это какое–то табу…

— Я сейчас снимаю фильм о современности, как это ни парадоксально звучит, об энтузиастах, о людях, которые делают выбор. Он много о чем, и, когда я это сейчас скажу, это будет звучать как позитив, но это совсем не позитив. Фильм про то, как делают выбор, как что–то пытаются сохранить, спасти. Эта история в некотором роде выстраданная, рожденная из моего личного эмоционального ощущения. Для меня важно высказаться о людях, которые борются, чтобы построить хорошее здание, чтобы сохранить музей, я таких людей встречаю, и мне кажется, что надо поговорить об этом. Проект называется "Под электрическим небом", это русско–украинская картина и в том числе немного польская. Один из продюсеров — Кшиштоф Занусси. Это взаимосвязанные истории про разные поколения, истории, которые переплетаются. Очень тяжело отсняли одну часть, потом отец болел, потом мучительно искали финансирование. Сейчас над фильмом работают продюсеры Артем Васильев и Дмитрий Савельев, есть государственное финансирование из России и с Украины, но в основном это частные деньги. Боремся за фильм каждый день.

Какие у вас есть точки отталкивания с отцом, Алексеем Юрьевичем Германом, и точки соприкосновения?

— Сложный вопрос. Понятно, что есть точки соприкосновения, но правда и то, что, если сравнивать фильмы "Трудно быть богом" и "Бумажный солдат", — это совсем разные картины. А наша новая картина будет совсем другая, вы ее не спутаете с "Трудно быть богом", это совсем иная история. Это разное понимание жизни, разное понимание того, что надо говорить и как надо говорить, и не потому, что я отталкиваюсь или противопоставляю себя отцу. "Трудно быть богом" — это картина про погружение, про сверхбезжалостные подробности, это размышление о мироздании, а моя картина про эмоции, про живопись, они совсем разные.

Как бы вы охарактеризовали реакцию в Италии на "Трудно быть богом"?

— Хороший показатель — пресс–показ, с которого ушло не больше 10%. Итальянская пресса, американская пресса в основном досидели до конца трехчасового фильма, и рецензий иностранных больше восторженных, есть пока одна отрицательная.

Картина сделана так, как хотел отец, как он смонтировал, так она и сделана. В какой–то момент было большое давление из–за того, чтобы что–то изменить в картине, давили якобы близкие отцу люди. Но им было отказано.

Идеологические моменты?

— Нет, не идеологические, это не связано с властью. Сложна ли картина для восприятия? Да. Будет ли какое–то количество людей, которые не поймут? Да. Которые поймут? Да. Отец решил говорить прозой Джойса — кто–то понимает Джойса, кто–то не понимает, кто–то говорит, что не может читать Джойса, потому что много букв. И что из этого? Сократить?

Одна из проблем в российском кино — замкнутость кинематографического сообщества…

— Провинциальность. У нас непонятно, кто преподает, приезжают какие–то американцы, люди платят за их лекции большие деньги, издаются какие–то книги, но проблема в том, что мы не способны сделать рывок, мне неконкурентоспособны. Мы с женой написали большой проект для Питера, ведь невозможно сделать что–то новое, если ты не ориентируешься в том, что происходит вокруг. Невозможно постоянно бороться за улучшение парового двигателя, за лучший вид угля — техника шагнула гораздо дальше. Проблема нашего кино в том, что никто не знает современной архитектуры, костюма, танца, живописи, читают мало книг. Отсутствует образование в широком смысле, и отсутствует понимание того, что нужно делать.

Можно спекулировать, рассуждая о том, что в России якобы нет сценариев, это ерунда. Я слышу 25 лет, что нет сценариев. Возникают какие–то американцы, книжки пишутся, а сценария как не было, так и нет. Дело в том, что у нас не могут нормально одеть актера, не могут поставить декорации, не могут просто по причине недостатка образования. Мы стали страной посредственной, к сожалению.

Но эти сценарии должен кто–то читать. А сколько у нас продюсеров, которые в состоянии адекватно воспринимать что–то новое?

— Да, мы страна необразованных людей, которые не могут конкурировать и не будут конкурировать: мы даже декорацию сделать правильно не можем. Проблема в порочной системе образования. Режиссер у нас, как правило, получает второе высшее образование, а оно платное, но прожить люди творческих профессий не могут. У них должно быть время для становления, время для того, чтобы делать ошибки, должна быть возможность делать ошибки. Человек не может подрабатывать в рекламе и одновременно готовиться еще к чему–то, не может, потому что он должен устояться, сформироваться.

Актеры не могут играть хорошо, потому что это никому не нужно, а это происходит потому, что наше телевидение не конкурентно, наша государственная политика не приспособлена для поддержки молодых. У нас есть около десятка компаний, которым дается финансирование, а другим сложно пробиться. Поэтому не происходит естественной смены поколений. В атмосфере постоянной идеологической истерики не может развиваться ничего нового. Как человек может рассказать честно о жизни своего молодого поколения, если ему намекают, что лучше не надо, а выгоднее сделать очередной духоподъемный фильм. Это стало нереальной индустрией выколачивания денег. Называется "патриотическое кино". Есть авторское кино, где критерием является приз на фестивалях, выход картины на экраны в 15 странах мира и так далее. Критерий коммерческого кино — сколько денег собрал. А как можно измерить количество патриотизма?

Вы можете сравнить коррупцию в кино с коррупцией в других сферах?

— Нет никакой коррупции в кино, я клянусь! Я со всей ответственностью заявляю: мы никогда никому не платили откаты, никогда! Возможно, потому что у меня скандальный характер, я могу поругаться и написать статью, но мы откаты не платим. Про других не знаю.

Достоевский писал в "Дневнике писателя" в 1880 году, что, с точки зрения западника, "в народе русском мы видим лишь косвенную массу, у которой нам нечему учиться". Массу эту "всю нужно пересоздать и переделать… заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков". Мне кажется, эта точка зрения и сейчас господствует…

— Не знаю, мне кажется, представлена совсем другая точка зрения о том, как все плохо в других государствах. Мы сохраним духовность, только за нами сила, а все остальные вымирают и так далее. Но я говорю таким деятелям: тогда вы не пользуйтесь американским айпэдом, айфоном, виндоус и так далее. Это одна точка зрения. Вторая крайность состоит в том, что давайте мы все отпустим, устроим парламентскую республику. Я этим ребятам говорю как? Россия — не просто европейская страна, где, условно говоря, течет Дунай и все.

Мы этнически очень разные, у нас ментальность другая. У меня есть много друзей демократов, есть друзья и с другой стороны. Я думаю, не правы ни те ни другие. Одни говорят о заговоре мировой закулисы по развалу страны, другие считают, что за МКАД живут агрессивные грязные дегенераты. Ни та ни другая идеология не только не может ничего дать, она сама по себе вредна. И та и другая просто тормозит, на мой взгляд. Какие–то слова проносятся справа, слева, все в истерике, все переругались. Одни приличные, другие менее приличные, но, на мой взгляд, вообще не сказано, куда мы должны двигаться, какие мы, что мы. А это главное.


Ну, и интервью Алфёрова - до кучи.
Есть в нём за-ме-ча-тель-на-я реплика. "Мне никогда не приходило в голову, что я могу уехать" - а сейчас вот пришло... т.е. он тут же уточняет, что ему-то никак нельзя в эту сторону думать, у него - институт, научная школа, он ДОЛЖЕН продолжать работу. Здесь. Но сам факт появления этой реплики...
Я вот тоже ДОЛЖНА - ЗДЕСЬ. По гораздо менее масштабным, но не менее неотменимым для меня причинам.
Хотя раньше мне тоже ПРОСТО НЕ ПРИХОДИЛО В ГОЛОВУ.
tjorn: (жизнь хороша)
Вы можете себе представить страстный, нежный и очень... элегантный секс под Bird of Paradise Чарли Паркера верхом на мчащемся мотоцикле?..
Вот и я - не могла... до сегодняшнего утра...:-)

Ну, и "добрый доктор" Питер Джексон тоже подсуропил...:-)
He's like the Hannibal Lecter of the dragon world...
Зоофилия - это ПЛОХО. Мифологическая зоофилия - это просто "полный троллейбус".:-)
"Мы - в полном... троллейбусе !":-)))

И за всё ЭТО - большое мерси [livejournal.com profile] _good_evening_!:-)
tjorn: (кто здесь?)
"Это я тебе, голуба, говорю, как краевед" педагог.:-)))
Серьёзно. Фраза про заколоченный пожарный выход и 600 детей в здании для меня - та самая "штука", которая, по выражению Глеба Егоровича Жеглова ,"перевесит сто тысяч других улик".

01 декабря 2013, 00:00|Игорь Шнуренко news@dp.ru
Адрес материала: http://www.dp.ru/102spp/
"Выходной Петербург". Николай Цискаридзе: Дайте что–то сделать!

Ни одно из кадровых решений в России за весь 2013 год не вызвало такой лавины скандальных слухов и домыслов, как назначение Николая Цискаридзе и.о. ректора Академии русского балета им. Вагановой. В интервью dp.ru Николай объяснил, почему у Вагановки невозможно отобрать здание, и попросил не кидать в него камни.

Read more... )

tjorn: (Ух ты!)
Оригинал взят у [livejournal.com profile] thornykaktus в Великолепные Baker Street Boys
©

Статья из январского номера Empire

Автор: Ник де Семлен
Фото Чарли Грея

Накануне премьеры нового сезона мы расскажем, как побывали в квартире знаменитого сыщика и пообщались с коварными создателями сериала Марком Гетиссом и Стивеном Моффатом.
Read more... )
За сканы спасибо atarabaggins
tjorn: (Пендальф)
Остальные - просто порадуются... а может и просто поймут...ну, или - наоборот...:-))))
Оригинал взят у [livejournal.com profile] tec_tecky в Если вы уловили суть, дальше все идет как по маслу...
Оригинал взят у [livejournal.com profile] manu_f в Правила жизни Уистена Хью Одена в журнале Esquire
Смотревшие Habit of art поймут и порадуются ;)



Как вырастить поэта: столько неврозов, сколько может вынести ребенок.

Я собирался стать геологом или горным инженером и все время — с шести до двенадцати лет — мечтал о собственном идеальном мире, в его основе были пейзаж — известняковые болота и индустрия — добыча свинца.

У меня есть две идеи фикс: попасть в историю английской просодии и в Оксфордский словарь английского языка — чтобы они ссылались на меня, объясняя новые слова.

Двенадцатилетние мальчишки — вот с кем интересно беседовать. Смекалистый народ. На пять минут их можно увлечь чем угодно. Потом они, правда, забудут все, что вы говорили.

Кошки мешают работать. Они все время лезут к вам, пытаются привлечь ваше внимание и этим жутко раздражают.

Свобода выбора сама по себе не плоха и не хороша, она — необходимое условие существования человека, без которого ни добродетель, ни зло не имеют никакого значения. Конечно, выбор добродетели предпочтителен, но лучше самому выбрать зло, нежели получить добродетель по чужому выбору.

Господи, спасибо тебе, что ты создал книги в качестве альтернативы беседе.

Что хорошо в «Шерлоке Холмсе», «Дон Кихоте» и «Буре», так это доступность идей. Тут не нужна никакая поэзия, достаточно легенды. Если вы уловили ее суть, дальше все идет как по маслу.



В поздних пьесах Шекспира девушки только и делают, что динамят.

Лучший русский писатель — Чехов. Он единственный из вас, у кого есть здравый смысл.

Мне говорили, что русские всегда крадут дворники с автомобилей. Почему?

Я слышал, люди в Москве показывают друг другу ночью на горящее окно в Кремле и говорят друг другу: «Это Сталин — трудовая пчела».

По ночам работают только Гитлеры.

Не люблю мужчин, которые оставляют за собой дымящийся шлейф плачущих женщин.

Только женщина, услышав смешную историю, спросит: «Это было на самом деле?»

Мне кажется, если мужчины знали бы, что женщины говорят про них друг другу, человеческая раса уже давно бы вымерла.

Половой акт нужно описывать с комической точки зрения, смотреть на него глазами ребенка. В противном случае это все равно, что описывать духовные откровения.

Есть один способ убедиться в порнографии. Нужно заставить двенадцать здоровых мужчин прочитать книгу, а потом задать им только один вопрос: «У вас была эрекция?». Если большинство ответит «да», значит, книга порнографична, хотел того автор или нет.

Я знал троих великих поэтов, и все они были первостатейные сукины дети: Йейтс, Фрост, Брехт.

«Я буду любить тебя вечно», — клянется поэт. По-моему, это очень просто. «Я буду любить тебя до 16:15 следующего вторника». Уже сложнее, не так ли?

Поэзия — продукт наших чувств. Есть жутко показательный анекдот про Элиота. Одна дама, которая сидела рядом с ним за столом, спросила его: «Не правда ли, чудный вечер?» — «Да, особенно если видеть ужас его изнанки», — ответил Элиот.

В тридцатых никто не сомневался в том, что писать вообще нужно. А сейчас все дело в удовольствии, поэтому дилемма одна: что приятнее — писать стихи или трахаться?

Прежде чем жаловаться на недоступность современной поэзии, стоит спросить себя, сколько раз вам вообще удавалось искренне и глубоко поделиться личным опытом.

У поэта есть только один долг перед государством — задавать пример правильного использования родного, повсеместно искажаемого языка. Физическую силу приходится применять, когда слова теряют свое значение.

Мне не кажется, что можно выразить словами какой-то мистический опыт. В тот момент, когда твое эго исчезает, исчезает и власть над языком.

В Америке даже богач считает, что ему необходимо каждый день ходить на работу. Не потому, что ему это нравится, а потому, что он не знает, чем еще ему заняться.

Американцы скорее отдадут вам деньги, нежели еду. Потому что они всегда боятся остаться голодными.

Язык лягушатников — это язык ада. Лягушатники были изгнаны из рая за то, что раздражали Бога, обращаясь к нему cher maitre.

Политики всегда казались мне опасными лунатиками, которых необходимо по возможности избегать и осторожно высмеивать; а также людьми, которым, помимо прочего, никогда нельзя говорить правду.

Вы знаете военных. Они не желают слышать ничего, что противоречит их мыслям.

На пьяницу противно смотреть, его неприятно слушать, его жалость к себе ничтожна. И тем не менее его образ не дает покоя трезвеннику. Его отказ принимать реальность заставляет нас посмотреть на мир другими глазами, проанализировать мотивы, в силу которых мы считаем этот мир приемлемым.

Я всегда находил существование приятным. Даже если ты орешь от боли, тебе по большому счету повезло, потому что ты еще можешь орать.

Моя обязанность по отношению к Богу — быть счастливым; моя обязанность по отношению к ближнему — доставлять ему удовольствие и уменьшать его боль.

Верный признак того, что у человека есть вкус — то, что он не уверен в его наличии.


Я не могу найти общего знаменателя у тех, кем я восхищаюсь, или у тех, кто мне нравится. Но в случае с теми, кого я люблю, он вычисляется крайне просто — эти люди заставляют меня смеяться.

Ум стимулирует сомнение, чувство, что значение вашего опыта — это не что-то само собой разумеющееся.

Розыгрыш — демонстрация того, что людям совсем не требуется серьезный мотив, чтобы унижать друг друга.

Раньше люди знали, что означают слова, вне зависимости от их собственного активного словаря. Теперь люди повторяют словарь радио и телевидения, в котором на тридцать процентов больше слов, чем они понимают.

Смерть — это настигающий тебя на пикнике звук гремящего вдали грома.

Я живу по часам. Когда на мне нет часов, я даже не знаю, когда пришло время проголодаться.

Хотите романтики? Трахните журналиста.


http://esquire.ru/wil/wystan-hugh-auden
tjorn: (кто здесь?)
Пост чисто информационный, ОБСУЖДАТЬ кондиции персонажа я не вижу смысла.
Просто имейте ввиду. Не менее, но и не более.

Оригинал взят у [livejournal.com profile] gipsylilyaв Есть такой термин - аферист
Аферист - тот, кто наживается, выдавая себя за того, кем не является.
Вот, например, одна девушка пришла на КП.РУ и выдала себя за знакомую семьи, в которой недавно муж убил жену.
И сказала, что написала что-то очень важное про них. И показала.
То, что она показала, было полупрофессиональным анализом её собственных фантазий, возникших по поводу полуторачасового "знакомства" - то есть, фактически, мимолётной встречи - с мужем и женой.
Если бы она просто пришла и показала ЭТО, её бы спросили: а чего вы взяли? а откуда следует?
Так что она выдала себя за знакомую. И таким образом начала публиковаться на КП.РУ потихоньку.
Правда, девушка не знала, что маловато получить место, надо за него удержаться.
Пришла в известный проект - будь добра, держи марку.
И, кстати, держи свой злобный язычок на привязи.
Тем, что стала публиковаться на КП.РУ, девушка везде, где могла, хвасталась.
А похвастаться тем, что её выперли, как-то забыла.
Совершенно случайно у меня есть знакомые в КП.РУ. Ну, журналисты Москвы знают, как тесен, собственно, этот мирок, так что не удивятся.
И эти знакомые, увидев у меня обсуждение анонсированной книги девушки, которую, якобы, мы должны были увидеть на КП.РУ, сообщили, что никакой книги и даже никакой статьи девушки на КП.РУ мы не увидим, потому что не нужен КП.РУ такой автор.
Девушка, тем временем, пошла на МК.РУ и сказала: "Я - знакомая семьи, где муж убил жену. Вот моя книга на эту тему". И предъявила анализ фантазий, оформленный, как ей кажется, в виде повести.
Другими словами, она опять выдала себя за того, кем не является. И заработала на этом деньги. Потому что МК.РУ платит за публикации, это вам не шарашкина контора.
Напомню, человек, который зарабатывает тем, что выдаёт себя за кого-то, кем вовсе не является, это аферист.
Об аферистах принято предупреждать людей, вешая их портреты и имена. Поэтому вот имя:

МАРИНА ТАЛАГАЕВА - АФЕРИСТКА.

А вот портрет:


Тут видно, из какой передачи скрин.
Советую смотреть только тем, кто не знал Иру Черску.
Потому что выдержать, как данное лицо начинает заливаться звонким смешочком при описании убийства, могут нервы не каждого.

UPD Тем временем Марина срочно опровергла гнусные слухи о дурном отношении к ней в КП, впервые за два месяца опубликовав статью, опровергающую другие гнусные слухи. Поздравляем, Талагаева, твою заметку стоило ждать целых два месяца. Ювелирная... по обёмам... работа, которая хорошо здесь проиллюстрирует твой уровень как журналиста:

http://www.kp.ru/daily/26162/3049851/

Ждём опровержения и других слухов.

November 2020

S M T W T F S
1234567
89101112 1314
15161718192021
22232425262728
2930     

Syndicate

RSS Atom

Most Popular Tags

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 7th, 2025 09:50 pm
Powered by Dreamwidth Studios