Мадам знает толк в извращениях...:-)

Ибо в комментариях к исходному посту ЭТО было обозначено, как "урод". :-))))
( А меня - прёт!:-)))))) )

Планы на киноТЕАТР.:-)

27.10.2013 - "Гамлет" (Аврора)
29.10.2013 - "Генрих" (Аврора)
15.11.2013 - "Отелло"(Формула Кино)

Где-то в процессе схожу ещё разок на "Франкенштейн", но когда - не знаю. Когда будет настроение.:-)
А на обозначенные три похода - велком, присоединяйтесь, товарищи.:-)))

Три причины прочесть "Серебряный меридиан".

(отзыв, отправленный мною на премодерацию на Озоне )
Первая.
Это - РОМАН. Настоящий роман, "как раньше", наполненный не бессвязным потоком авторских рефлексий и "возвышенных метаний", а ЖИЗНЬЮ. Живой-настоящей жизнью живых-настоящих людей. И не важно, что они живут в Англии, причём некоторые - в Англии времён Уильяма Шекспира. И совершенно не важно, что живут они там – в воображении автора и его читателя. Поверьте, они не менее живые и настоящие, чем ваши друзья, родственники и соседи. И наблюдение за их судьбами не менее увлекательно, чем самое качественное реалити-шоу. Только, не сочтите за снобизм, ИМХО - более полезно.:-)
Вторая.
Это - ИСТОРИЧЕСКИЙ роман. Опять же - настоящий. "Как раньше".:-) Не разнузданный поток более-менее структурированного и околонаучного "личного сна" (а то и бреда) под девизом "Я так вижу, и плевал я на ваши источники!!!". И не беспросветно сублимированные и стерильно очищенные от всяких признаков дыхания и движения "архивные материалы", по странному капризу автора аккуратно разложенные не в маркированные ящички фонда хранения, а в главы как-бы-художественного произведения. Это - пресловутая "золотая середина", не только примиряющая, но и объединяющая эти две, убийственные для исторического жанра, крайности в их лучших проявлениях и качествах.
И, наконец, третья причина прочесть этот роман.
Эта книга - из тех произведений, которые похожи на открытое окно, посмотрев в которое, читатель видит нечто, сколь увлекательное, столь и огромное. Гораздо больше, дальше, шире, глубже, чем тот кусочек, который он может увидеть, продолжая только стоять у окна. И, осознав этот занятный факт, читатель, вдоволь налюбовавшись видом, закатывает рукава и идёт на поиски дверей. Для кого-то это будет дверь в английскую историю. Для кого-то - дверь в английскую литературу. Для кого-то - в фойе британского театра, современного или исторического. А для кого-то - дверь к размышлениям о "вечных" вопросах нашего бытия. О судьбе, о творчестве, о смелости жить и смелости отстаивать право на свой собственный Путь в этой жизни. О Вере и Надежде. Ну, и о Любви, конечно. Куда же без неё... в по-настоящему хорошем романе.

Только не спрашивайте меня "про что книга"!:-))) Про Шекспира. И про современных его "духовных потомков", так сказать. Продолжателей его светлого дела тормошения мозгов и душ ближних посредством театральных и околотеатральных "безобразиев".:-) Ну и - да, про Веру, Надежду, Любовь и матерь их Софию.
Про Жисть, в общем, книга.:-)))))

"Спартак" (20.10.2013, Большой Театр)

Сама ещё толком не смотрела, но всем уже советую :-), ибо не известно, сколько оно там ещё провисит. Единственно, что могу сказать определённо:
Лантратов - БОГ!:-) Вот буквально. Молодой, борзый, невероятно прекрасный и невыносимо самоуверенный Малый Военный Бог великого имперского пантеона Рима. Именно такого Марка Лициния Красса я "восприняла" в детстве, смотря запись "Спартака" с Василевым и Лиепой-старшим. Только... только тут от юности и рапирной тонкости этого Красса, от его пантерьей текучести и почти женской в чувственном своём совершенстве красоты, всё как-то ещё... отчаяннее и страшнее. Он совершенен. Но это... это смертельное совершенство. Для него самого - в первую очередь. Ты смотришь на богоподобного юношу в золотых доспехах - и видишь чашу с расплавленным парфянским золотом, которая ждёт его в финале Пути. И понимаешь - да, парфяне знали толк... suum cuique...

Флора Олломоуц: Борис Пастернак «Сестра моя — жизнь», Начальная пора.

Оригинал взят у tec_tecky в Флора Олломоуц: Борис Пастернак «Сестра моя — жизнь», Начальная пора, Части I и II

Здравствуйте!

Сегодня мы начинаем цикл встреч, а я бы сказала – бесед «Прикосновение к поэзии». Мы будем говорить о поэзии Бориса Леонидовича Пастернака, о нем и его жизни, что следует из названия всего цикла наших бесед, который называется «Сестра моя - жизнь».
И сегодняшняя наша встреча неслучайно называется «Начальная пора», потому что в ней нам предстоит не только начать читать стихи и прозу Бориса Пастернака – которая не менее поэтична, чем его стихи – но и для начала понять не только о ком и о чем, но и как мы будем говорить. И для этого я должна предупредить, что для начала нам необходимо какое-то время поговорить прозой. Потому что есть моменты, которые нам необходимо прояснить именно прежде, чем начать читать стихи. То есть стихи будут, но попозже. Сейчас мы в начале. И я бы даже сразу предложила нам, скажем так, сменить настройку, перенастроить восприятие слова «Начало» и посмотреть на него не только как на обозначение начала движения, пути, старта, что крайне важно для нас сегодня, но и воспринять «Начало» и в другом его значении, то есть как основную, первейшую суть чего-либо. И, говоря словами Б. П., воспринять его как «начало повседневного свободного поэтического утверждения жизни».

И мы сейчас поймем, почему.

С одной стороны, тема, действительно, огромна. Как правило, принято говорить об отдельных темах творчества и жизни Б. Л. – «Поэтика Пастернака», «Борис Пастернак в воспоминаниях современников», «Ранний Пастернак», «Поздний Пастернак» и, всегда отдельно, «Доктор Живаго» и история Нобелевской премии. И всё это, безусловно, жизнь Б. П.

И, как правило, в таких беседах и дискуссиях мы имеем дело с наблюдением его жизни и творчества и представлением о них в буквальном смысле с точки зрения, с ракурса рассматривающего, то есть с позиции наблюдателя, и, как правило, с их оценкой. Ну, то есть не секрет и не редкость услышать, что его синтаксис и выбор лексики так сложен и настолько отличается от так называемой «естественной» речи, что не только понять, но и порой расслышать сказанное им невозможно. Что Б. Л. – личность настолько противоречивая, что людям порой трудно понять, как же к нему относиться – восхищаться как поэтом или возмущаться как человеком. Что история с «Доктором Живаго» и Нобелевской премией – это игры политического театра, а сам роман, так же как и личность автора, вызывает крайне противоречивые чувства.

Противоречия – то есть некая двойственность, сочетание в одной точке несочетаемых вещей – определенно составляют очень важный элемент картины этой жизни, которую поэт столь небывалым, никогда до него в русской литературе – и я хочу подчеркнуть это, именно в русской литературе - не происходившим образом, назвал «Сестрой».
Вообще вот это отчаянно свободное, вольное и независимое обращение со смыслами и его очевидно сфокусированное на собственной личности внимание тоже многих поражало и поражает до сих пор. Потому что, мало того, что он мог назвать и назвал жизнь «сестрой», а что он был также и способен говорить о себе так, как другой не решился бы. Как писала Анна Андреевна Ахматова:

«Прямо перед окном, где когда-то

Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,

Где он Вышнею волей храним».

Что это? Дерзость, надежда, преувеличенная самооценка или обостренное самосознание личности, очевидно, в своей собственной истории изменившей мир – то есть мы очевидно о Б. П. как о каждом великом поэте можем сказать «Мир уже никогда не будет таким, каким он был ДО Пастернака» - а значит личности, осознающей этот свой потенциал?
Кстати, он прекрасно это осознавал и понимал и прекрасно слышал, как мир реагирует на эту его сосредоточенность на себе:
«Но, может быть, врет внутренний голос? Может быть, прав страшный мир?» - пишет он в «Охранной грамоте». - "Этот? Повесится? Будьте покойны".- "Любить? Этот? Ха-ха-ха! Он любит только себя" (мы еще вернемся к этой цитате).

Да, и еще, кроме противоречий, нам предстоит все время говорить о совпадениях. Тоже своего рода сочетания, соединение неких начал и явлений в жизни. Так вот, к ним нам также все время предстоит обращаться.
В одном этом обращении к жизни – «Сестра моя - жизнь» - уже есть столько непривычного, что этот образ волнует вне зависимости от того, насколько глубоко или поверхностно мы смотрим на саму его жизнь.

И если мы захотим для начала прояснить, как возникло такое название, мы найдем следующее:
названием книги стало начало одного из ее стихотворений (книги «Сестра моя - жизнь»), ориентированное на мироощущение и фразеологию Франциска Ассизского; созданная им традиция католической поэзии была продолжена в раннем французском символизме, в частности П. Верленом, стихотворение 21 раздела 1 его книги «Sagesse» («Мудрость») содержит образ жизни-сестры. Пастернак переписал начальные строфы этого стихотворения и постоянно носил с собой последние годы жизни.

Таким образом, мы сейчас сделали несколько шагов в обратной перспективе – взглянули не на то, чем стал для нас образ в современности, здесь и сейчас, а – пока хотя бы только в формальном историческом плане – откуда он произошел. И вот, поверьте мне, мы еще не раз к этому движению в обратной перспективе вернемся и по этому пути пойдем.

Чтобы еще точнее прояснить, каково же было значение того, что впервые в истории создал этот образ – жизни как сестры. Тогда нам необходимо задаться вопросом, кем был Франциск Ассизский и чем он отличался.

Частично мистик, частично практик, Франциск Ассизский в начале XIII столетия проповедовал толпам людей на их собственном языке, а не на церковной латыни. Его простая и прямолинейная версия Евангельской истории распространилась по всей Италии, подобно лесному пожару, а использование местного диалекта повлияло на развитие итальянского языка. Франциск заново отстраивать и возрождать христианскую веру, проповедуя, что Бог спустился на Землю как Христос в уязвимой человеческой плоти. Накануне Рождества 1223 года Франциск и его последователи представили в драматической форме историю появления Христа на свет. Франциск твердо верил в способность изображений приближать людей к Богу. Театрализация Евангельского рассказа поощряла к эмоциональному и даже мистическому переживанию. Он был словно режиссер и актер в одном лице. Зная, насколько Франциск сам погружался в представления, думаю, мы можем считать его своего рода артистом. Так что неудивительно, что францисканство стало катализатором для создания огромного числа произведений искусства. (Эндрю Грэм-Диксон, «Ренессанс»).

А вот теперь давайте сравним, насколько это – через художественное изображение, его посредством и благодаря ему – приближение и напоминание людям живого образа схоже с тем, что Б. Л., писал, когда пояснял смысл посвящения «Сестры моей - жизни». Книга посвящается Лермонтову. Пастернак писал: «Я посвятил «Сестру мою - жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он еще жил среди нас, - его духу, все еще действенному в нашей литературе. Вы спрашиваете, чем он был для меня летом 1917 года? – Олицетворением творческой смелости и открытий, началом повседневного свободного поэтического утверждения жизни» (письмо к Юджину Кейдену – переводчику, в частности, «Евгения Онегина», перевод которого считается лучшим в английском языке, от 22 августа 1958 года).

Это «начало повседневного свободного поэтического утверждения жизни» чрезвычайно важно для нас.

Наша с вами задача за время наших бесед – и, к счастью, время нам это позволяет – избежать поверхностности и посмотреть на эту жизнь изнутри самой этой жизни. А для этого есть единственный способ – то, что называется «спросить его самого». Ну то есть, задавая вопрос, стараться найти ответ в самой его жизни, то есть у Б. Л., у него самого.
И для начала нам следует понять, что же такое, собственно, то, о чем нам предстоит говорить – жизнь, собственно сама жизнь в понимании Б. Л.

И сделать это необходимо очень внимательно, как это делал сам Б. Л., когда присматривался к жизни и разным ее явлениям. Что прекрасно проиллюстрировано такой, например, записью, сделанной в его первой биографии «Охранная грамота»: «По бульварам… пробегали… люди. Они обнаруживали поспешность, достойную более внимательного разбора».
Вот с этой «поспешностью, достойной более внимательного разбора, нам и предстоит следовать дальше».

Есть несколько типичных образов и представлений о жизни, знакомых нам и, в своем роде, несомненных.
Чаще всего, мы привыкли понимать жизнь как отрезок времени, если мы говорим о жизни человека – линию между двумя датами – от начала до завершения. И Пастернак тоже говорит об этом.

«На свете есть смерть и предвиденье. Нам мила неизвестность, наперед известное страшно, и всякая страсть есть слепой отскок в сторону от накатывающей неотвратимости. Живым видам негде было бы существовать и повторяться, если бы страсти некуда было прыгать с той общей дороги, по которой катится общее время, каковое есть время постепенного разрушенья вселенной».
Двигаться по этой линии, чтобы посмотреть, из чего состояла жизнь, то есть из каких насущных, видимо текущих событий – путешествие вполне возможное, но, к сожалению, не отвечающее нашей задаче. Поскольку мы говорим о жизни поэта. И поскольку жизнь поэта состоит, как мы знаем, не только и не столько из событий, имеющих время и место, но, главное – иначе это не жизнь поэта – из его переживаний и мыслей, претворенных в поэтическую, стихотворную или иную художественную форму, которые, т. е. эти переживания и мысли и были вызваны внешними, насущными, видимо текущими событиями.

Но есть и другой образ жизни – а именно цикличность, круг, смена вечно обновляющихся и повторяющихся событий. Колесо, Уроборос (змея, кусающая свой хвост), Солнце, смена времен года, суток и пр. Когда начало воспринимается как начало движения, а та точка, которая в предыдущем примере принято считать завершением, является всегда новым началом. Началом новой жизни, началом нового качества.

И вот, что Б. Л. говорит об этом буквально в следующем предложении, в следующей фразе.

«Но жизни есть где жить и страсти есть куда прыгать, потому что наряду с общим временем существует непрекращающаяся бесконечность придорожных порядков, бессмертных в воспроизведеньи, и одним из них является всякое новое поколенье».

В самом этом образе, как во вполне знакомом и очевидном – и в смене времен года и в круговороте вещей в природе, во всякой цикличности жизни – кроется и будоражащая противоречивость, то есть сочетание несочетаемых вещей в одной точке, противоположностей, двойственности, иными словами, начало и конец, Альфа и Омега, первый и последний, «и последние станут первыми», и в то же время какая-то удивительно мощная сила, которая непрерывно является источником нового вдохновения. Какая же это сила? И, если мы прочтем дальше, мы тут же найдем ответ.

«А чтобы заслонить от них (от людей – прим. мое) двойственность бега сквозь неизбежность, чтобы они не сошли с ума, не бросили начатого и не перевешались всем земным шаром, за деревьями по всем бульварам караулила сила, страшно бывалая и искушенная, и провожала их своими умными глазами. За деревьями стояло искусство, столь прекрасно разбирающееся в нас, что всегда недоумеваешь, из каких неисторических миров принесло оно свою способность видеть историю в силуэте. Оно стояло за деревьями, страшно похожее на жизнь, и терпелось в ней за это сходство, как терпятся портреты жен и матерей в лабораториях ученых, посвященных естественной науке, то есть постепенной разгадке смерти».

И вот у нас уже есть не только обозначившиеся, а уже и начавшие сближаться и проникать друг в друга две темы – жизни и творчества. И их какая-то точка или какое-то состояние, в котором они пересекаются и проникают друг в друга. То есть, где, говоря словами Б. Л., живой человек может вдруг сказать о себе:

«Перегородок тонкорёбрость

Пройду насквозь, пройду, как свет,
Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет».

Здесь-то и необходимо спросить у Б. Л. самого, что же такое жизнь и где встречается в ней искусство. И, к счастью, у него есть несколько более развернутых определений, кроме того, что он ощущал себя ее братом, а ее - непрекращающейся бесконечностью порядков, бессмертных в воспроизведеньи.
А именно.

В романе «Доктор Живаго» находим:
«Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование - это комок грубого, не облагороженного материала, нуждающегося в обработке. А материалом, веществом жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий».
Вот этот цикл. И здесь я бы хотела обратить ваше внимание именно на лексику, которую Б. Л. выбирает, а именно на слова «она», т. е. жизнь «сама вечно себя переделывает и претворяет».

Претворяет, т. е. воплощает, находит и обретает форму.

Какова эта форма? Вспомним вновь, «за деревьями стояло искусство, страшно похожее на жизнь, столь прекрасно разбирающееся в нас…»
И если мы постараемся найти у Б. Л., как это соединение жизни и искусства происходит не в истории вообще, а в жизни конкретного человека, и не только конкретного человека, но его самого – мы услышим, что биография – это примечания к написанному им самим о том, как в его «отдельном случае жизнь переходила в художественное претворение, как оно рождалось у судьбы и опыта».
И вот тут я хочу напомнить слова другого поэта, которые лично для меня являются очень значимым направляющим, дорожным знаком любого искусства – поэта слова и жизнь которого непосредственно соединились с жизнью Б. Л. и значил для Б. Л. чрезвычайно много – Уильяма Шекспира.
«А лучшее в искусстве - перспектива».

И двигаться по этой перспективе можно и, чаще всего, гораздо важнее, если мы говорим о претворении судьбы и жизни в искусство, - двигаться не по прямой перспективе – от портрета человека по хронологии событий его жизни, а в обратной. Т. е. смотреть, что, какое художественное произведение было в тот или иной момент создано, и какое или какие события «реальной» жизни нашли в нем отражение.
Таким образом, мы говорим о том, что для того, чтобы понять биографию, увидеть жизнь как развитие и судьбу как взаимосвязанную цепь последовательных событий художника, нам нужно открыть первую страницу собрания сочинений – какого бы объема оно ни было – и начать читать его и прочитать до конца. Вернее, до нового начала, поскольку жизнь – это «непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет».

И вот тут пояснить эту мысль нам поможет человек, без огромной любви, самозабвенной, самоотверженной, горячей, сердечной, без служения которого и титанического труда которого, мы не смогли бы в столь полной мере радоваться наследию Пастернака – а именно, его старшего сына – Евгения Борисовича Пастернака, собравшего и «Материалы для биографии» и издавшего большую часть всего изданного, включая и полное собрание сочинений издания 2006 года.

Евгений Борисович пишет –
«Таким образом отчет о его формировании тоже становится примечанием к написанному им самим о том, как в его «отдельном случае жизнь переходила в художественное претворение, как оно рождалось из судьбы и опыта».

Теперь, имея в виду именно такое восприятие событий и тем жизни, претворенных художественно, мы можем сосредоточиться, прислушаться и услышать темы, которое нам покажет главное стихотворение нашего цикла – «Сестра моя - жизнь».

Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.

Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе,
Оно грандиозней святого писанья
И черных от пыли и бурь канапе.

Что только нарвется, разлаявшись, тормоз
На мирных сельчан в захолустном вине,
С матрацев глядят, не моя ли платформа,
И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью
И рушится степь со ступенек к звезде.

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.

Итак, какие темы мы здесь слышим –
«жизнь - сестра», которая «Расшиблась весенним дождем обо всех», и тема весны нам сегодня еще встретится не раз и очень понадобится, тема детства, всегда открытая даже для взрослого человека – «у старших на это свои есть резоны», как правило, «старшими» называют того, кто старше именно в детстве, и тема - «в третий, плеснув, уплывает звоночек сплошным извиненьем: жалею, не здесь» - это тема звуков, тема музыки, звучащей, но отчего-то уплывающей «сплошным извиненьем» - то есть не прощающейся навсегда, а как бы говорящей – «мы встретимся еще, но не здесь».

Теперь мы можем перейти к первому стихотворению, буквально первому в любом сборнике, какой бы мы ни открыли, и посмотреть, как именно то, что казалось сложным, уясняется, а неясное и, на первый взгляд произвольное, приобретает нравственно-историческую мотивировку.

Также важно, как всякий раз, когда мы будем читать его стихи, нам надо не упускать из виду и всегда помнить вопрос – отчего так, почему так. И даже то, что это стихотворение 1912 года открывает всегда первый том произведений Б. П., хотя писать стихи Пастернак начал писать стихи в 1909 – отчего так? Вот это нам и предстоит уяснить и увидеть.

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

Февраль. Почему это стихотворение – начало? Оттого ли, что Пастернак родился 10 февраля по новому и 29 января по старому стилю. И вот тут нас тут же настигнет и остановит первое совпадение, которое нет никакой возможности игнорировать или обойти, если мы говорим о поэзии?

10 февраля по новому и 29 января по старому стилю – кроме того, что это День рождения Б. Пастернака, какой это день? День гибели Пушкина. И вот смотрите, где мы впервые, причем на самом что ни есть материальном, реальном уровне истории и человеческой жизни встречаемся с этим циклом начала и конца, гибели и рождения. То есть нам не надо ходить далеко, оно с ним случилось, это совпадение, этот сильнейший образ, вошел в его биографию с рождения.

«Но кто поймет и поверит, что Пушкину восемьсот тридцать шестого года внезапно дано узнать себя Пушкиным любого - Пушкиным девятьсот тридцать шестого года. Что настает время, когда вдруг в одно перерожденное, расширившееся сердце сливаются отклики, давно уже шедшие от других сердец в ответ на удары главного, которое еще живо, и бьется, и думает, и хочет жить. Что множившиеся все время перебои наконец так учащаются, что вдруг выравниваются и, совпав с содроганьями главного, пускаются жить одною, отныне равноударной с ним жизнью. Что это не иносказанье. Что это переживается. Что это какой-то возраст, порывисто кровный и реальный, хотя пока еще не названный. Что это какая-то нечеловеческая молодость, но с такой резкой радостью надрывающая непрерывность предыдущей жизни, что за неназванностью возраста и необходимостью сравнений она своей резкостью больше всего похожа на смерть. Что она похожа на смерть. Что она похожа на смерть, но совсем не смерть, отнюдь не смерть, и только бы, только бы люди не пожелали полного сходства.
…
И если вспомнить, что все это спит ночью и бодрствует днем, ходит на двух ногах и зовется человеком, естественно ждать соответствующих явлений и в его поведеньи.
Страшный мир.
Но она невероятна и бесподобна, и, однако, так, как швыряет эта радость из крайности в крайность, ничто ни во что никогда еще в жизни не швыряло.
Как тут падают духом. Как опять повторяется весь Андерсен с его несчастным утенком. Каких только слонов не делают тут из мух.
Но, может быть, врет внутренний голос? Может быть, прав страшный мир?
"Просят не курить". "Просят дела излагать кратко". Разве это не истины?
"Этот? Повесится? Будьте покойны".- "Любить? Этот? Ха-ха-ха! Он любит только себя".
Большой, реальный, реально существующий город… Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рожденье? Так это смерть?»

Посмотрим вновь на первую строку стихотворения –

«Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит».

Февраль – реальная, хронологическая дата жизни и ее начала. Начала жизни поэта, которому всегда необходимо «достать чернил». И – плакать? Отчего? Отчего вдруг «плакать»? Но мы стоим в самом начале и можно задаться вопросом, когда в самом начале, впервые в жизни плачет человек? При рождении. Так рождается поэт. Так в одной строке можно сказать – «поэт родился в феврале» или «в феврале родился поэт». «Пока грохочущая слякоть весною черною горит».

И здесь тут же, в следующей строке нас вновь настигает противоречие. Что такое «весною черною» горит? Что такое «черная весна»? Бывает ли весна черной? И какой нам представляется весна, когда мы слышим это слово без дополнительных определений? Почему вдруг можно предать «весне» один только эпитет, сообщить одно только определение – «черная»? Этот образ нам необходимо запомнить, чтобы двигаться дальше и вспомнить о нем уже в завершении всего цикла наших бесед.

А что такое весна вообще, и как в ней соединяются и возрождение жизни, и цикличность этого движения, мы вновь находим в «Охранной грамоте» и здесь можем увидеть, что высказывание Б. П. о ней есть ни что иное, как его credo, т. е. символ веры.

«Оттого, что была весна, вчерне заканчивавшая выселенье холодного полугодья, и кругом на земле, как неразвешанные зеркала лицом вверх, лежали озера и лужи, говорившие о том, что безумно емкий мир очищен и помещенье готово к новому найму. Оттого, что первому, кто пожелал бы тогда, дано было вновь обнять и пережить всю, какая только есть на свете, жизнь. Оттого, что я любил В-ю.
Оттого, что уже одна заметность настоящего есть будущее, будущее же человека есть любовь».

Здесь он, собственно говоря, и сказал все, в чем состоит и жизнь и смысл ее – в этом самом цикле, в соединении начал, противоположных и противоречащих друг другу, в том, чем это все успокаивается и спасается.

Тема Возрождения, тема непрекращающейся жизни внутри искусства, благодаря искусству, благодаря любви, пронизывает абсолютно все его строки, сопровождает каждое событие жизни. Тема Возрождения, как птицы Феникс, которая сгорает и возрождается из своего пепла. И эти Фениксы Возрождения можно сразу:

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся…

Здесь можно увидеть, как в одной точке он создает образ совершенно невероятной глубины и мощи. Только что эти «грачи» были «обугленными грушами», мертвыми, черными плодами, обуглившимися, испепелившимися – вот этот образ «черной весны» - и мы даже не замечаем, он даже нам не объясняет, где и как происходит этот момент превращения, молниеносного перехода – как в один миг «обугленные груши» стали птицами, ожили и слетели, сорвались с деревьев. Мы не замечает, как, но это произошло, это есть.

Это и есть его CREDO -


«В феврале родился поэт, который будет писать о вечном преображении и возрождении жизни, будущее которой есть любовь, и, чем свободнее это будет происходить, тем вернее».

Говоря о том, что он таким образом пропускает нас в свою веру – если мы возьмем именно это слово и его значение для определение мировосприятия – нам необходимо читать, смотреть и слушать дальше и воспринимать, как он это делает.

Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,

Где пруд, как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.

Здесь мы имеем дело с событием, которое хронологически мы не сможем «поймать» ни в какой биографии, увидеть, в какой точке во времени, в какую дату, в какой день это произошло. Потому что переход в веру - это сакральное переживание, экзистенциальное событие, переводящее на новый уровень восприятия действительности. И существует стихотворение, которое говорит о том, что это состоялось. «Как явленная тайна» - оно, это стихотворение свидетельствует нам состояние человека при прохождении инициации, посвящения, которому открывается некая тайна, что ведет за собой его собственный переход на новый уровень и в новое состояние восприятия мира.
Вера – какая, в чем она выражалась, какой была?

В «Докторе Живаго», Юра которого - Борис и есть, это не секрет, что Пастернак сам является прототипом своего главного героя, вспоминает:

«…недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками, боженька — батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу, темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего».

А Евгений Пастернак (сын), в Материалах для биографии приводит письмо отца, в котором тот продолжает линию этого воспоминания о жизни семьи самих Пастернаков:

«В жажде красоты и утешения люди тянулись в церковь. Им было обещано спасение. Родители составляли исключение. Они верили в Бога, и пугающим повторяющимся мотивом разговоров о нем была ветхозаветная молитва, чтобы Бог не дал им пережить своих детей. Это рождало "Нестерпимую жалость к родителям, - писал Пастернак, - которые умрут раньше меня и ради избавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслыханно светлое, небывалое».
Б. Пастернак, Избранное, Т. 2, стр. 225

Представляете?
Вот, собственно говоря, где все и началось. Мы говорим об обостренном самосознании, о завышенной самооценке, о фокусировке внимания на собственной личности, об ощущении чуть ли не избранности собственной судьбы. А, тем не менее, это абсолютно реальное человеческое, психологическое переживание, которое ему свойственно с детства.


ЧАСТЬ III

Флора Олломоуц: Борис Пастернак «Сестра моя — жизнь», Начальная пора, Часть III

Оригинал взят у tec_tecky в Флора Олломоуц: Борис Пастернак «Сестра моя — жизнь», Начальная пора, Часть III

Части I и II здесь

На него, на это свое переживание, и живет всю свою жизнь. Все, что он делает, он делает исключительно, неудивительно, что периодически превращаясь в андерсоновского «Гадкого утенка», которому «страшный мир» говорит «Этот? Любить? Повеситься? - Извините».
Об этом значении детства он пишет также всю жизнь, непрерывно к нему возвращаясь. Детство - то, что его всегда волновало не только потому, что это благостные или противоречивые воспоминания и важный период развития каждого человека, но и потому, что это – всегда незакрывающийся, всегда открытый сосуд реальных переживаний и состояний для человека, который время от времени, вновь и вновь переживает собственный переход в новую веру ли, в новое состояние, метаморфозы собственной личности, и, таким образом, время от времени, вновь и вновь в собственной судьбе оказывается вновь новорожденным, вновь «ребенком», начинающим движение с новой ступени, и, соответственно, незрелым для нового опыта, поскольку этот опыт и связанные с ним ощущения и переживания ему только еще предстоит пережить. «За полною неопытностью чувств» («Спекторский»).


О детстве как таком всегда открытом питающем сосуде он писал:

О детство! Ковш душевной глуби!
О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!

Что слез по стеклам усыхало!
Что сохло ос и чайных роз!
Как часто угасавший хаос
Багровым папортником рос!

Что вдавленных сухих костяшек,
Помешанных клавиатур,
Бродячих, черных и грустящих,
Готовя месть за клевету!

Правдоподобье бед клевещет,
Соседство богачей,
Хозяйство за дверьми клевещет,
Веселый звон ключей.

Рукопожатье лжи клевещет,
Манишек аромат,
Изящество дареной вещи,
Клевещет хиромант.

Ничтожность возврастов клевещет.
О юные,- а нас?
О левые,- а нас, левейших,-
Румянясь и юнясь?
О солнце, слышишь? "Bыручь денег".
Сосна, нам снится? "Напрягись".
О жизнь, нам имя вырожденье,
Тебе и смыслу вопреки.
Дункан седых догадок - помощь!
О смута сонмищ в отпусках,
О боже, боже, может, вспомнишь,
Почем нас людям отпускал?

А Анна Андреевна Ахматова писала о нем в 1936 году:
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

Говоря о детстве, о начале, нельзя не сказать о родителях, да и не нужно о них не говорить.
Розалия Исидоровна Кауфман – выдающаяся пианистка, не переставшая быть выдающейся пианисткой, хотя формально и оставившая эту карьеру ради семьи и детей. В доме благодаря ей всегда звучала музыка. Причем так, что слушать эти домашние фортепианные концерты в дом приходили не только художники – друзья и коллеги Леонида Осиповича Пастернака, но и выдающиеся современники из литературы и музыки – Скрябин, Рильке и Толстой.
Леонид Осипович Пастернак – живописец, преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества, иллюстрировал издания произведений Льва Толстого, участвовал в выставках, в ту пору весьма популярных и значительных.
О своем отношении с музыкой и Скрябиным Борис Пастернак писал позднее:

Мне четырнадцать лет.
ВХУТЕМАС
Еще школа ваянья.
В том крыле, где рабфак,
Наверху,
Мастерская отца.
В расстояньи версты,
Где столетняя пыль на диане
И холсты,
Наша дверь.
Пол из плит
И на плитах грязца.
Это дебри зимы.
С декабря воцаряются лампы.
Порт-артур уже сдан,
Но идут в океан крейсера,
Шлют войска,
Ждут эскадр,
И на старое зданье почтамта
Смотрят сумерки,
Краски,
Палитры
И профессора.
Как-то раз,
Когда шум за стеной,
Как прибой, неослаблен,
Омут комнат недвижен
И улица газом жива, -
Раздается звонок,

Голоса приближаются:
Скрябин.
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!

«Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней - Скрябина. Музыкально лепетать я стал незадолго до первого с ним знакомства. К его возвращенью я был учеником одного поныне здравствующего композитора. Мне оставалось еще только пройти оркестровку. Говорили всякое, впрочем, важно лишь то, что, если бы говорили и противное, все равно жизни вне музыки я себе не представлял. Но у меня не было абсолютного слуха. Так называется способность узнавать высоту любой произвольно взятой ноты. Отсутствие качества, ни в какой связи с общею музыкальностью не стоящего, но которым в полной мере обладала моя мать, не давало мне покоя. Если бы музыка была мне поприщем, как казалось со стороны, я бы этим абсолютным слухом не интересовался. Я знал, что его нет у выдающихся современных композиторов, и, как думают, может быть, и Вагнер, и Чайковский были его лишены. Но музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось все, что было самого суеверного и самоотреченного во мне, и потому всякий раз, как за каким-нибудь вечерним вдохновеньем окрылялась моя воля, я утром спешил унизить ее, вновь и вновь вспоминая о названном недостатке.

Тем не менее у меня было несколько серьезных работ. Теперь их предстояло показать моему кумиру. Устройство встречи, столь естественной при нашем знакомстве домами, я воспринял с обычной крайностью. Этот шаг, который при всяких обстоятельствах показался бы мне навязчивым, в настоящем случае вырастал в моих глазах до какого-то кощунства. И в назначенный день, направляясь в Глазовский, где временно проживал Скрябин, я не столько вез ему свои сочинения, сколько давно превзошедшую всякое выраженье любовь и свои извинения в воображаемой неловкости, невольным поводом к которой себя сознавал. Переполненный номер четвертый тискал и подкидывал эти чувства, неумолимо неся их к страшно близившийся цели по бурому Арбату, который волокли к Смоленскому, по колено в воде, мохнатые и потные вороны, лошади и пешеходы.

4

Я оценил тогда, как вышколены у нас лицевые мышцы. С перехваченной от волненья глоткой, я мямлил что-то отсохшим языком и запивал свои ответы частыми глотками чаю, чтобы не задохнуться или не сплоховать как-нибудь еще.

По челюстным мослам и выпуклостям лба ходила кожа, я двигал бровями, кивал и улыбался, и всякий раз, как я дотрагивался у переносицы до складок этой мимики, щекотливой и садкой, как паутина, в руке у меня оказывался судорожно зажатый платок, которым я вновь и вновь отирал со лба крупные капли пота. С затылка, связанная занавесями, всем переулком дымилась весна. Впереди, промеж хозяев, удвоенной словоохотливостью старавшихся вывести меня из затруднения, дышал по чашкам чай, шипел пронзенный стрелкой пара самовар, клубилось отуманенное водой и навозом солнце. Дым сигарного окурка, волокнистый, как черепаховая гребенка, тянулся из пепельницы к свету, достигнув которого пресыщено полз по нему вбок, как по суконке. Не знаю отчего, но этот круговорот ослепленного воздуха, испарявшихся вафель, курившегося сахару и горевшего, как бумага, серебра нестерпимо усугублял мою тревогу. Она улеглась, когда, перейдя в залу, я очутился у рояля.

Первую вещь я играл еще с волнением, вторую - почти справясь с ним, третью - поддавшись напору нового и непредвиденного. Случайно взгляд мой упал на слушавшего.

Следуя постепенности исполнения, он сперва поднял голову, потом - брови, наконец, весь расцветши, поднялся и сам и, сопровождая изменения мелодии неуловимыми изменениями улыбки, поплыл ко мне по ее ритмической перспективе. Все это ему нравилось. Я поспешил кончить. Он сразу пустился уверять меня, что о музыкальных способностях говорить нелепо, когда налицо несравненно большее, и мне в музыке дано сказать свое слово. В ссылках на промелькнувшие эпизоды он подсел к роялю, чтобы повторить один, наиболее его привлекший. Оборот был сложен, я не ждал, чтобы он воспроизвел его в точности, но произошла другая неожиданность, он повторил его не в той тональности, и недостаток, так меня мучивший все эти годы, брызнул из-под его рук, как его собственный.

И, опять, предпочтя красноречью факта превратности гаданья, я вздрогнул и задумал надвое. Если на признанье он возразит мне: "Боря, но ведь этого нет и у меня", тогда - хорошо, тогда, значит, не я навязываюсь музыке, а она сама суждена мне. Если же речь в ответ зайдет о Вагнере и Чайковском, о настройщиках и так далее, - но я уже приступал к тревожному предмету и, перебитый на полуслове, уже глотал в ответ: "Абсолютный слух? После всего, что я сказал вам? А Вагнер? А Чайковский? А сотни настройщиков, которые наделены им?.."

Мы прохаживались по залу. Он клал мне руку то на плечо, то брал меня под руку. Он говорил о вреде импровизации, о том, когда, зачем и как надо писать. В образцы простоты, к которой всегда следует стремиться, он ставил свои новые сонаты, ославленные за головоломность. Примеры предосудительной сложности приводил из банальнейшей романсной литературы. Парадоксальность сравненья меня не смущала. Я соглашался, что безличье сложнее лица. Что небережливое многословье кажется доступным, потому что оно бессодержательно. Что, развращенные пустотою шаблонов, мы именно неслыханную содержательность, являющуюся к нам после долгой отвычки, принимаем за претензии формы. Незаметно он перешел к более решительным наставленьям. Он справился о моем образовании и, узнав, что я избрал юридический факультет за его легкость, посоветовал немедленно перевестись на философское отделение историко-филологического, что я на другой день и исполнил. А тем временем, как он говорил, я думал о происшедшем. Сделки своей с судьбою я не нарушал. О худом выходе загаданного помнил. Развенчивала ли эта случайность моего бога? Нет, никогда, - с прежней высоты она подымала его на новую. Отчего он отказал мне в том простейшем ответе, которого я так ждал? Это его тайна. Когда-нибудь, когда уже будет поздно, он подарит меня этим упущенным признаньем. Как одолел он в юности свои сомненья? Это тоже его тайна, она-то и возводит его на новую высоту. Однако в комнате давно темно, в переулке горят фонари, пора и честь знать.

Я не знал, прощаясь, как благодарить его. Что-то подымалось во мне. Что-то рвалось и освобождалось. Что-то плакало, что-то ликовало.

Первая же струя уличной прохлады отдала домами и далями. Целое их столпотворение поднялось к небу, вынесенное с булыжника единодушием московской ночи. Я вспомнил о родителях и об их нетерпеливо готовящихся расспросах. Мое сообщение, как бы я его ни повел, никакого смысла, кроме радостнейшего, иметь не могло. Тут только, подчиняясь логике предстоявшего рассказа, я впервые как к факту отнесся к счастливым событьям дня. Мне они в таком виде не принадлежали. Действительностью становились они лишь в предназначеньи для других. Как ни возбуждала весть, которую я нес домашним, на душе у меня было неспокойно. Но все больше походило на радость сознанье, что именно этой грусти мне ни во чьи уши не вложить и, как и мое будущее, она останется внизу, на улице, со всей моею, моей в этот час, как никогда, Москвой. Я шел переулками, чаще надобности переходя через дорогу. Совершенно без моего ведома во мне таял и надламывался мир, еще накануне казавшийся навсегда прирожденным. Я шел, с каждым поворотом все больше прибавляя шагу, и не знал, что в эту ночь уже рву с музыкой».

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, - а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать - не мать,
Что ты - не ты, что дом - чужбина.
Что делать страшной красоте
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.

Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он фауст, когда фантаст?
Так начинаются цыгане.

Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.

Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком.
Так затевют ссоры с солнцем.

Так начинают жить стихом.

А «как начинают жить стихом», мы будем смотреть и об этом будем говорить в нашей следующей беседе.

Спасибо!


Следующая встреча состоится 17 ноября, в воскресенье, в 18:00
Записаться на слушание и посмотреть программу встреч можно по ссылке